всех, кто был горд и чью гордость он ощущал, — все они были богаты, сильны, толсты, брюхаты. Дионисий был строен, изящен, отнюдь не богат, но горд. Всякую гордость, которая не была сильнее его дружиной, деньгами, знатностью, Шимоня подавлял. «Не может быть горд русс, гордиться ему нечем, должен он силе поклониться».

Дионисий принес ему много пользы: заложил стены, расположил башни, но не иконника это дело. Уж больно независим мастер, неизвестно, как ущемить его. И имя у него греческое, и сам — воин, мирянин. И от бессилия, что не может он безнаказанно унизить, оскорбить Дионисия, Шимоня приказал раздеть Джулиано донага и выпороть розгами, вымоченными в соли. На порку велел привести прекрасную мордовку.

Сцена наказания произвела на него еще более тягостное и злобное впечатление. Смуглый волосатый Джулиано переносил наказание терпеливо, не стонал, не охал. Мордовка глядела на порку неотрывно, все более и более разгораясь взглядом. «Нет, недаром наушничали холопи, недаром она ему куски в яму посылала. Запороть бы их обоих до смерти и закопать в этой же клети», — Шимоня вспомнил, как его отец живьем закопал изменившую ему наложницу-гречанку вместе с его стремянным — раздел их обеих догола, связал и закопал. Гречанка была красивая, бледная, гибкая в движениях, ее отец выменял на табун у татар. Митрополит наложил на отца за расправу покаяние и три года не допускал под благословение. Гречанка была патрицианского роду, крещеная в Константинополе. Шимоня жалел закопанную, она учила его в детстве греческому.

Шимонина мать, не вынеся крутого отцовского нрава, жила отдельно от них во Владимирской вотчине.

Но Шимоня не стал пороть свою мордовку, а удалился с ней в опочивальню.

Грек Николай донес ему о редких греческих и латинских книгах, которые привез в сумах Дионисий, и о том, что Дионисий не прочь обменять их на Джулиано.

«Ежели книги хороши, то отдам. Не убивать же, скандал может выйти. А держать его я больше не хочу, распустился он. Из-за этого Дионисия они все свободы хватили, нанюхались, а свобода, как брага, — от нее дуреют. Скорей бы убрались эти богомазы на Белое озеро. Свой иконописец — грек Николай — неплох, управится».

Дионисий решил написать нижний ряд — подправить древние обмоленные почерневшие образа. Ученики и сыновья сняли специальными составами копоть, заделали новым левкасом трещины и выбоины.

— Не уцелело, почти не осталось Всеволодова письма, все сызнова писать придется.

Обгорелую древнюю доску Спаса Дионисий велел врезать в новую, а края заровнять. Всего Дионисий работал над четырьмя иконами. Прозрачными водяными легко смывающимися красками он легко, чуть касаясь, обрисовывал контуры. С особенной любовью он описывал кистью чудо спасения отрока-князя и его победы над татарами. Все изображения были тонкими, стройными, ясными. Сыновья и ученики писали по контурам красками, покрывали тонкими слоями охры места ликов. Работа была быстрая, с виду легкая, слаженная. Грек Николай с удивлением смотрел на такое слаженное коллективное творчество. Так не работали нигде, зрелище было удивительное.

«Легко, как птица, пишет».

Рядом с образом висела на узенькой досочке шкала всех цветов: синие, голубые, розовые, фиолетовые, серебристые. Для каждой иконы — своя шкала. Сыновья и ученики знали, что для каждого образа употребляются свои краски — для одного чуть темнее, для другого — светлее, и прежде, чем прикоснуться к доске, пробовали цвет рядом со шкалой — попали ли в тон. Квадратики с краской на шкале выкрасил сам Дионисий. Это был его старый, еще от Рублева перешедший прием, так не только образа писали, но и стенное писание, и соборы расписывали. Вся иконная дружина получала выкраски всех цветов и от них не отступала, потому все росписи сливались в единое огромное изображение, как персидская шелковая шаль, окутывающая стены.

Мало на Руси стенных росписей уцелело. Татары, батыево и тохтамышево разорение, стены повсюду закопчены от пожарищ, главы обрушились, иконы погорели.

Дионисий любил русское художество, русских изографов он ставил не ниже греческих. Беда их, что стен мало — было бы на Руси стен каменных побольше, живописание вперед шагнуло бы сильно. Сколько рублевских писем икон в пожарах погибло! Подумать страшно, и еще и еще гореть будут. У Руси врагов много и битв впереди немало. Иконописанием на Руси не только чернецы и богомазы иконные занимаются, а и князья, и бояре, и торговые люди, и горожане в свободное время пишут. Лепоту небесную приятно беличьей и колонковой кистью самому вывести. На торгах у пушных рядов вязальщики кистей всегда торчат: «Беличий волос! Колонок! Щетина!»

Отец Дионисиев, опытный воин и мореход, в молодости исколесивший и варяжские студеные берега, и Немецкое и Сурожское моря, добиравшийся и до Салоник, и до Мореи, любил в преклонных годах писать образа. Он и не только образа писал, но и виденное им — заморские города, купцов, воинов. Дионисий с детства привык к запаху чуть протухших желтков, на которых разводили краску. Рука его сызмальства привыкла скользить по изображенному — учили на Руси испытанным прадедовским способом: сведи, скопируй, а потом сам перерисуй с образца. Работа с образца — основа. Так, говорят, и в Италии мастера, срамных мужиков и баб заместо Богородицы и святых пишущие, своих учеников обучают. К итальянскому писанию Дионисий относился с любопытством.

— До чего же люди тамошние скучные — зеркало и до них изобрели, чай, а они то зеркало на полотно и доску переносят. Кого удивить и обмануть хотят? Гордость в немцах большая — себя, свой тленный облик увековечить хотят. У нас на Руси и в Греции все проще. Человек не собою горд, а тем, что он — часть мирозданья, а посему уподобимся древним эллинам и будем воспевать стройность мира сего, его лепоту небесную и разумность каждого создания Божьего. Все разумно устроено, во всем промысел Божий виден — и в лягушке, и в человеке каждая косточка к месту, и камень-минерал, и цветок — все симметрично устроено.

Дионисий хотел, чтобы его образа были устроены так же разумно и ясно, как кристалл, как цветок. Молодость свою Дионисий провел у дяди в Новгороде, торговать ему помогал, как и отец, свет повидал и себя показал — мечом он не хуже кисти владел. Несколько раз пришлось ему и в морских битвах участвовать, с криком и стуком о щиты брать на крючья ливонских, шведских, датских и норвежских пиратов, грабивших новгородские баркасы, перепрыгивать на чужие шнеки, рубить головы и снасти, вытирать кровь на руках о чужие жесткие паруса с гербами в орлах и львах.