Шрифт:
Закладка:
В Туруханске я уже целые три недели. Все это время я был сильно занят самоедами, которые собрались сюда со всех сторон для взноса податей. Так как в Енисейске я получил точные сведения о времени их сборов и ярмарок, то я нарочно распределил свои поездки так, чтобы мне как в самом Туруханске, так и в других лежащих по Енисею деревнях всегда можно было заставать значительную часть рассеянного по всему краю енисейского народонаселения. К счастью, все самоеды, живущие по отдаленным и недоступным рекам, говорят на том же самом наречии, как и томские. Особенно это можно сказать о языке тазовских (остяков) самоедов. По Тазу есть, впрочем, и другое наречие, которое, однако ж, кажется, тождественно с обдорским и может быть исследовано на Енисее во всякое время года[154]. Таким образом, я могу вполне отделаться от трудного и продолжительного путешествия к Тазу, если только позволит Академия. Предполагая, что с этой стороны не встретится никаких затруднений, я намерен, выждав прибытия почты, недели через три выехать из Туруханске и продолжать свой путь вниз по Енисею до места, где найду удобнейший случай для изучения сейчас упомянутого тазовского наречия. Окончив это, я проберусь еще далее, верст за 700 или 800 ниже Туруханска, чтобы ознакомиться с собственно так здесь называемым самоедским, которое, как говорят, составляет совершенно особенный язык. Если окажется, что и этот язык можно изучить на Енисее, то, может быть, я возвращусь в Туруханск к Рождеству. Что же касается до Туруханского края вообще, то едва ли мне удастся расстаться с ним ранее будущей весны, потому что, по инструкции Шёгрена, мне следует исследовать и енисейско-остяцкий язык. Я не избавился бы от этого даже и в случае, если б Бергстади — что было бы весьма для меня приятно — взял исследование его на себя, потому что мне, как ответчику за эту экспедицию, все-таки нужно было бы приобрести о нем какое-нибудь понятие. Тунгусским и якутским языками в это путешествие я не могу заниматься, тем более что как письменные, так и словесные инструкции прямо запрещают мне это. Миддендорф, как тебе, вероятно, известно, собрал об этих языках кое-какие данные, которые Академия и передала для обработки Габеленцу и Бёкингу.
Поручения твоего — подумать о значении финского двойного падежа — я не мог исполнить, потому что это явление не встречается в языках, которыми я здесь занимаюсь. Все, что я прежде говорил о чистых и глухих (dunkeln) гласных, кажется, можно свести на закон, что гласные в долгих слогах — чистые, а в коротких — глухие. Этот закон применяется и к шведскому языку, по крайней мере относительно буквы е, например lefva — жить и lemna или lamna — оставлять. Нет ли чего-нибудь подобного и в финском языке.
О Туруханске нечего много говорить. Здесь нет ни одного купца, всего пять мещан и несколько казаков, а из чиновных людей — заседатель, врач и казацкий офицер. Дома почти все развалились, на улицах грязь по уши. Каяна[155] — столица в сравнении с Туруханском.
Извини, что письмо мое так тоще, и прими в соображение то, что много горячего железа, которое нужно ковать.
IV
Статскому советнику Шёгрену. Туруханск, 17 (30) июля 1846 г.
Не помню, когда бы я был обрадован письмом так, как последним вашим и пакетом с деньгами от Академии, полученными с последней, только что пришедшей почтой. В кармане у меня оставался один только рубль, вдруг является почтальон и подает два письма от моих финских приятелей. На вопрос же, нет ли ко мне казенных пакетов, отвечает отрицательно. Такой же ответ получил и мой казак в самой почтовой конторе. Убежденный, что Академия непременно отправила следующую мне сумму и что деньги, вероятно, украдены на дороге между Енисейском и Туруханском, как это нередко случается, я целые полдня ломал себе голову над тем, что теперь делать, и наконец решил посоветоваться с здешними властями. Вышед с этой целью из дому, в самых воротах я столкнулся с другим почтальоном, подавшим мне бумагу — бумагу, извещавшую о прибытии так нетерпеливо жданных денег. Я так обрадовался им, что целый день не мог ни есть, ни работать, купил тотчас же для друзей моих самоедов водки и табаку, подарил им топоров и тетив, и этот день, буднишний для других, для нас сделался праздничным. Кроме получения денег, меня сильно радовало и то, что вы не делаете мне никаких упреков ни за мои этнографические посылки, ни за чересчур уже пестрый путевой отчет, отправленный из Томска, ни за мои поездки, ни за планы будущих путешествий. За последние я, впрочем, и не опасался, потому что езжу не как литературный наемник, а как человек, одушевляемый целью, общей и вам, и Академии — целью исследовать вполне все, далеко распространенное самоедское племя. К тому же я убежден, что вы вполне верите и моей готовности, и способности выполнить, как следует, все возложенное на меня. Несмотря, однако ж, на все это, я полагаю обязанностью для успокоения собственной совести отдавать отчет в каждом дне, проведенном мною в Сибири на службе Академии. Таким отчетам, разумеется, трудно придать какую-нибудь особенную занимательность — это не более как счеты, писанные не цифрами, а словами, а потому и прошу как Академию, так и вас тут внимание только на одну верность счисления. Особенного снисхождения требует это донесение, потому что, кроме разнообразнейших хлопот приготовления в дорогу, мешают не менее комары, страшная жара и головная боль.
Уезжая из Енисейска, я еще не решил — спешить ли мне прямо в Туруханск, нигде не останавливаясь, или ехать не спеша, знакомясь мало-помалу с енисейскими остяками по дороге. Эта нерешимость произошла от добытых в Енисейске сведений, что все кочующие в Туруханском уезде остяки и самоеды доступны только в летние месяцы. Нетрудно было тотчас же понять невозможность в течение одного короткого лета покончить изучение обоих племен, но сначала я недоумевал — которым выгоднее заняться прежде. Так как, однако ж, в дороге я убеждался все
