А он, властелин, сидит здесь, слабый, больной и… бессильный. Нет, в нем сил много, бесконечно много. О том пусть скажут обитательницы его гарема. И эмир самодовольно поджимает губы. Бессилен он лишь что-либо сделать со своими непокорными подданными. И вот уже много лет.

Чувственная гримаса не понята приближенными и свитой. Все думают, что эмир недоволен. Крики, вопли и стоны толпящихся вокруг трона смолкают. Испуганные музыканты опускают инструменты. Все глаза устремлены на лицо властелина.

Сеид Алимхан сидит расслабленно, развалившись. Руки небрежно брошены на точеные рукоятки кресла. На белых пухлых пальцах огненными глазками мерцают рубины. Чуть одутловатое лицо Сеида Алимхана тоже белое. Про такие лица говорят — «крупитчатая белизна», а тетки узбечки язвят: «Мукой обсыпанное». Белизна щек оттенена синевой приопущенных век и черной густой бородкой.

Он представителен, эмир, сидящий с важным видом в бутылочного цвета русском царском мундире генерал-адъютанта, в белом сипайском тюрбане. Все ордена и звезды сверкают и переливаются на темном сукне. Вид парадный, выделяющийся посреди всех этих грязных рубищ и лохмотьев.

Главный оборванец с богатым посохом — Хаджи Абду Хафиз склоняется к эмиру:

— Прикажете приступать?

Скулы эмира свела судорога. Какая скука весь этот церемониал! Приходится терпеть. Он сам придумал и хауз, и обряд дарования милости.

Величественный жест рукой, и… все началось. Пришлось изобразить страдальческую мину на лице. Вот теперь-то пригодилась и ломота в суставах. Нет, решительно надо поехать скорее на воды в Висбаден или куда-нибудь еще.

Снова над ухом прозвучал голос Главного с Посохом:

— Начинаем!

Тут же эмир вздрогнул, ибо Главный с Посохом закричал истошно в толпу:

— Великий и благословенный эмир в неизреченном милосердии, во имя бога и пророка его, порешил снизойти до нужд стада человеческого и даровать всем нуждающимся сладкую животворную воду. А посему эмир благословенный повелел нанять сто тысяч рабочих, и они на собственные средства благодетельного эмира и на его харч, состоящий из хлеба, риса, мяса и овощей, содержали себя, и трудились во славу всевышнего, и выкопали сей невиданный во всем мире по размерам, красоте и благоустройству водоем, то есть хауз Милости, коим теперь может счастливо пользоваться каждый правоверный мусульманин без страха и обиды. Ибо хадис гласит: «Дарующий воду жаждущему оделяется милостями аллаха». Идите же, жаждущие, к хаузу, черпайте воду и прославляйте доброту эмира Бухары Сеида Мир Алимхана.

Втянув в себя воздух, Главный с Посохом добавил еще громогласней:

— Подождите же! А кто черпает одно ведро, тот да заплатит полгроша, а кто наберет один мех воды да уплатит один грош в пользу бедных.

Эмир картинно выпрямился, потрогал кончиком пальцев ордена, потребовал большой свёрток пергамента с привешенной к нему на ленте восковой печатью и вооружился тростниковым пером. Все увидели, что Сеид Алимхан сам лично собирается трудиться, и одобрительно загудели. Какое самоотвержение! Что только не готов делать великий, чтобы снискать милость аллаха!

— Бисмилля и рахмани рахим! Во имя бога милостивого, милосердного! Приступим!

Тяжелые синие веки эмира приподнялись, и темные глаза задержались на лице машкоба — водоноса, шагнувшего не без робости к трону. Машкоб, как и полагается ничтожному разносчику воды, молчал.

— Имя! — заорал Главный с Посохом. — Имя говори, сын разводки!

Водонос с трудом выдавил из груди свое имя. Медленно и важно занес Сеид Алимхан его в пергаментный список и, облегченно вздохнув, словно выполнив непомерно трудную работу, откинулся на спинку трона.

— Плати грош и восславь творца! — зычным голосом провозгласил Главный с Посохом. Он буквально выхватил из руки водоноса монетку, подтолкнул его к берегу хауза и объявил:

— Следующий!

К трону шагнул нищий с тыквенной бутылью…

Сеид Алимхан записал калямом и его имя. Главный с Посохом бросил в мошну полгроша.

Подошел следующий из длинной вереницы людей, стоявших в очереди.

Эмир неторопливо заносил имена жаждущих в список и временами поглядывал по сторонам. Скука одолевала его. Предстояло сидеть и писать до заката солнца. Такой искус эмир сам наложил на себя.

Как бывало в Бухарском Арке он сиживал на троне по семь-восемь часов, занимаясь государственными делами, так теперь он часами не вставал с места. Приходилось терпеть. Толпа не редела. Мало ли бездельников и любопытных шляется в окрестностях. Уже много лет Сеид Алимхан за неимением других занятий раздает, во имя бога, воду. И люди не переставали удивляться, для чего это делается.

Взгляд эмира, медленно бродивший по лицам и лохмотьям столь привычной и надоевшей толпы, вдруг остановился на индусе в малиновой чалме, одиноко стоявшем на самом берегу хауза.

Индус, прислонившись плечом к черной потрескавшейся коре карагача, ковырял в зубах соломинкой. Он разительно выделялся среди серых рубищ. Длинный, ниже колен, розово-кремовый сюртук дорогой китайской чесучи, массивная часовая цепочка из червонного золота, длинные, узкие в дудочку белого полотна брюки, изящные бенаресские туфли с чуть загнутыми носками и даже малиновый, свободно намотанный на голове тюрбан, — все служило вывеской — перед вами состоятельный торговец, представитель англо-индийских коммерческих кругов: бомбейское полотно, калькуттские граммофоны, делийские медикаменты, английская шерсть, золингенская сталь, сигареты «файн», лучшее бренди, сгущенное молоко, голландское какао, фотооткрытки — парижский жанр «только для мужчин», платья из Парижа. Все «экстра», все по сходным ценам.

Продажа влечет за собой куплю. Коммерсант покупает каракуль, хлопок, гранаты, шерсть, апельсины. Такого купца можно увидеть и в базарной толкучке на Чахарсу, и за столиком, заваленным монетами от бухарского чоха до золотого соверена и от линялой «керенки» до десятидолларовой бумажки. За столиком производится обмен любой валюты на любую валюту. Здесь же дают в рост под невероятные залоги и под немыслимые проценты. Малиновые тюрбаны — кредиторы и банкиры Востока.

И кто знает, быть может, индус в малиновой чалме из касты раджстанских ходжа, покинувших родину, чтобы наживать здесь состояние, весь день по локти купаться в золоте, а с наступлением сумерек шагать по грязи и пыли под охраной полицейского караула себе в глинобитный хлевушок на одной из узеньких улочек, где помои выплескивают прямо с балаханы, а дыры «мест отдохновения» выходят прямо в уличную канаву. И никого не шокирует, что богач, держащий за глотку полбазара, спит на дрянной войлочной кошме и блохи всю ночь не дают ему покоя. Темнолицые ходжи в малиновых тюрбанах все терпят, потому что они живут здесь временно…

Однако любопытный индус совсем не темнолик. А на лице даже заступают веснушки.

Всё — и слишком индусская чалма, и чрезмерно индусские белые штаны дудочкой, и явно сшитый совсем недавно индусский сюртук, а особенно то, что индус столь небрежно ковырял во рту соломинкой, — говорило, что