class="p1">– А ваши сценарии вам не мстят? Бывает так, что вы сочиняете сценарий, а жизнь, с которой он сочинен, оказывается значительно более непредсказуемой и потому вносит свои коррективы?

– Пока такого не было, более того, иной раз и подтверждалось что-то, даже железнодорожная катастрофа – совпало все, вплоть до названия населенного пункта.

– Я знаю, что так было с вашим фильмом «Остановился поезд». «Очень чуткое ухо у драматурга Миндадзе», – так выразился об этой вашей способности Вадим Абдрашитов. У вас и глаз видит дальше и глубже? Вы как-то ощущаете свой дар предвидения?

– Нет, конечно, ничего подобного я не ощущаю, никакого дара предвидения нет, есть просто совпадение. А вот что точно каждый раз ощущаю, так это огромную тяжесть от необходимости работать, писать и от неизвестности – выйдет из этого что-нибудь или нет? И пока работа во мне вызревает – мучительно, с сомнениями, – это сказывается на жизни.

– Когда после фильма «Остановился поезд» катастрофа, описанная вами, в точности повторилась в жизни, повторилась самым необъяснимым образом, что вы ощутили?

– Ну, это-то было как раз объяснимым образом. Таких катастроф тогда случалось немало, просто о них не писали.

– Сейчас пишут много.

– Сейчас пишут достаточно и даже получают от этого определенное удовольствие. Катастрофизм просто-таки разлит в воздухе.

– О вас говорят, что как сценарист вы никогда не вписывались в свое время, значительно его обгоняли. А что сегодня может придумать сценарист, чтобы вновь обогнать время?

– Я никогда не хотел обгонять время, просто писал ситуации, людей. Собственно, задача всегда одна и та же – написать просто про человека, не более того. Про человека в определенной ситуации. Ну а в каком срезе, в каких обстоятельствах – это уже каждый раз по-разному.

– А что для вас главное в жизни?

– Самое главное – это себя понять и чтобы потом из этого что-то вышло.

– Вы продолжаете себя постигать?

– Конечно. Я человек очень частной, интимной жизни. Мне интересно общаться не вширь, а вглубь. Чем больше компания, чем более формальны отношения, тем больше я вяну. Уходят силы. И когда приходится ради работы бывать на фестивалях, чувствую себя плохо, неуютно. Гораздо легче, когда два-три человека – тут я, бывает, могу стать и душой компании.

– А волнует ли вас быт?

– В наши дни он не может не волновать. Я, конечно, расколот и частично живу в вымышленном мире своих персонажей. Но частично и в этой жизни, которая не позволяет слишком отвлекаться.

– Когда вы работаете над сценарием, сильно ли давит на ту задачу, которую вы перед собой ставите, бытовая сторона сюжета?

– Мне кажется, то, что я пишу, чаще напоминает притчи, в которых бытовая сторона является служебной. Хотя у меня есть разные фильмы. В «Охоте на лис», который мы делали с Абдрашитовым, быт выдвинут на первый план и в этом смысле является как бы главным героем. Но в других фильмах, скажем, в «Магнитных бурях», он исключительно второстепенен. Герои в какой-то мере являлись фигурантами нашего замысла. Не характерами, а фигурантами с достоверными, узнаваемыми чертами.

– Но что может дать форма притчи сегодня? Нынче ведь в фаворе все гораздо более грубое и зримое, а притча, скажем так, несколько дидактична?

– Может быть, притча и дидактична, но она совершенно не исключает парадоксализма, двух правд, знаков вопроса… Наши фильмы в достаточной мере парадоксальны. И по ситуациям, и по наличию добра, которое почему-то произрастает из зла. И по наличию зла, которое почему-то вытекает из добра. Притча придает фильму смысл того, что это не частный случай, придает ощущение некоего сказания.

– Какие киносценарии, кроме, естественно, собственных, вам интересно читать?

– Те, что являются литературой и содержат мир, мне интересный, неожиданный, по-новому осмысленный. Мне интересно читать и сценарии очень хороших, уже виденных мной фильмов. Вообще-то сценарий сейчас уже совсем другой. Это не русский сценарий, записанный прозой. Это американский сценарий, записанный лесенкой. Этакая полупьеса, полуизображение. То есть: колонка производственная, потом герой – реплика – герой – реплика. А справа и слева – техника, объект и так далее. Это их сценарий. Поэтому сценарии, о которых мы с вами говорим, – мир отплывший, хотя он все еще существует. Думаю, что и в Америке тоже есть пять-шесть настоящих писателей, которые пишут только для кино. Столько же в Европе. Но оригинальных писателей, которые изобретают для кино новые сюжеты, новые истории, и не должно быть много. Потому что, как ни крути, кино – это во многом индустрия.

– Но вам интересно именно авторское кино.

– Я не умею писать сценарии на заказ. А современный сценарист должен это уметь, работа сценариста во всем мире – работа на заказ. Требуется, к примеру, сделать картину о молодых работягах, едущих в поезде…

– Я помню, что один из ваших фильмов, испытывающих цензурные трудности с выпуском, вы с Абдрашитовым пытались представить как фильм о рабочем классе.

– Это был фильм «Охота на лис». И это была совершенно другая жизнь, а мы занимались демагогией. Мы пытались представить «Охоту на лис» как фильм о рабочем классе, а те люди в Госкино, которые утверждали сценарий, конечно, все понимали, но делали вид, что верят нам. Это все было условием игры.

– Сейчас такого нет.

– Сейчас есть совсем другое. И, в общем, более радикальное. Если ты работаешь с продюсером, то обслуживаешь вкусы этого человека, а многие наши продюсеры, как правило, еще большие соцреалисты и еще большие лакировщики действительности, чем те чиновники, которые раньше определяли политику в Госкино. Потому что нынешние начальники, разбогатевшие на выхватывании средств из бюджета и в этой связи называющие себя продюсерами, относятся к жизни в достаточной степени брезгливо. У них абсолютно та же идея, мол, искусство не должно отражать жизнь, мол, на телеэкране должна быть красивая картинка, а из трагической истории о войне можно сделать патетическую, где торжественно движутся танки и впереди – победа. Все то же самое, разница лишь в том, что нынешние сами платят деньги, которые взяли, где смогли, а раньше за все платило государство, и у государства можно было с большей легкостью взять и не отдать.

– А вы считаете, что эзопов язык, которым безупречно владело ваше поколение и к которому так иронически относится поколение нынешнее, может быть по-прежнему востребован?

– Разумеется, искусство (это касается не только кинематографа) под гнетом развивается вглубь и осваивает опосредованные связи между людьми, потаенные, подтекстовые. У нас в России никогда не было искусства прямого. И при советской власти в этом смысле мы дошли до эквилибристики – освоения именно сложных, потаенных,