Шрифт:
Закладка:
Оказывается, один боец всё время следил за мной из окопа. Он увидел, что моё дело плохо, да как крикнет: „Хлопцы, Гуля наша погибает!“ И ко мне. Ребята — за ним. Так ударили, что от фашистов только перья полетели, хоть их было много больше, чем нас.
А того раненого, за которым я ползла, мне удалось вытащить. Он уж, бедняга, и не надеялся…
…А недавно я немножко обожгла ногу. Но уже всё прошло, и ты, мамочка, не беспокойся. Обожглась я так. Во время боя я нечаянно наступила на бутылку с горючей жидкостью. Бутылка треснула у меня под ногами, и сразу же всё на мне вспыхнуло. Обжигая руки, я кое-как стянула с себя горящие сапоги, гимнастёрку и затоптала. И, когда ко мне подбежали сапёры с лопатами, чтобы засыпать меня землёй (ведь иначе затушить горящую жидкость трудно), я уже натягивала на себя одежду, а вот сапоги никак не могла надеть — скорёжились, пропали совсем. Так и пошла дальше босиком, прихрамывая на обе ноги. И только после боя сделала себе перевязку. Вот и всё».
Так описала Гуля в письме к матери одно из своих самых необычайных приключений («приключениями» Гуля называла особенно рискованные эпизоды своей боевой жизни). А по всей дивизии уже разнеслась о Гуле весть. От одного бойца к другому пошла легенда о девушке, которая «и в огне не горит», о девушке, которая шла на немецкие окопы, вся охваченная пламенем, как живой факел. И скоро кто-то сложил об «огненной девушке» песню. Песня эта, как пламя, перекинулась отсюда на Западный фронт. В каждой воинской части пели эту песню на свой мотив, но слова были везде одни и те же:
Девушка вспыхнула,
Путь осветила,
Огненной птицей
Летела в бой.
И в дивизии Гулю стали называть с тех пор «огненной девушкой».
Сквозь огонь и воду
Всеми силами враг стремился захватить переправы через Дон в районе станицы Нижне-Чирской и хутора Верхнерубежного, чтобы потом ринуться к Волге.
Части 214-й дивизии получили приказ оставить западный берег Дона, тот самый берег, за который они бились с небывалым упорством, отойти на восточный берег и оборонять его в районе хутора Верхнерубежного и южнее.
Мосты уже были взорваны. Переправа шла четвёртые сутки. Шла день и ночь — на самодельных плотах, на лодках, на бочках, на брёвнах, на всём, что оказывалось под рукой. Дон, вздыбленный разрывами бомб, снарядов, мин, неистово бился о берега. Это был уже не тот тихий Дон, который ещё так недавно спокойно и мирно нёс свои воды. Тяжёлые всплески снарядов взрывали его тёмную глубину.
В одну их этих ночей разразилась гроза. Дождь ливмя лил, не утихая ни на минуту.
Насквозь промокшая, Гуля волоком тащила к переправе по размякшему от дождя берегу свою плащ-палатку, на которой лежал раненый боец. С трудом поворачивая голову, он что-то кричал Гуле. Но гомон переправы и шум ветра заглушали его голос. Чтобы расслышать его слова, Гуля нагнулась над раненым:
— Что тебе, голубчик?
— Рушницю шукаю, — сказал он, ощупывая возле себя плащ-палатку. — Рушницю не бачу. Гвинтивку.
И совсем неожиданно, хоть и не было времени вспоминать, Гуля вспомнила того бойца, который в тихую летнюю ночь во время стоянки эшелона вёл длинный и ласковый разговор со своей винтовкой. Тот тоже был украинец и так же дружил со своей «гвинтивкой»…
— Да вот же она, твоя гвинтивка, у тебя под боком!
Боец, лежавший на плащ-палатке, прихватил рукой винтовку, и от этого движения ему стало больно. Он застонал.
— Потерпи, голубчик! — крикнула Гуля, стараясь перекричать ветер. — Сейчас я тебя через Дон переправлю.
Раненый покачал головой. Видно было, что он сомневается в Гулиных силах. Да и в самом деле, трудно было поверить, что в такую непогодь эта девушка переплывёт Дон, да ещё с тяжёлой ношей.
Раненый что-то пробормотал. Гуля расслышала только:
— Сама плыви!
— Что ты! — возмутилась Гуля. — Да разве я тебя оставлю?
— Коли тоби важко [30] будет, кидай мене… — сказал раненый.
— Ладно, ладно, молчи уж, — оборвала его Гуля.
Пронизывающий холод обжёг сердце. По лицу ударила, как хлыстом, волна.
Прихватив левой рукой раненого, Гуля поплыла, загребая воду правой рукой. Поплыла прямо в чёрную муть реки, то и дело выплёвывая набирающуюся в рот воду.
От времени до времени небо над Доном ярко вспыхивало, раздавался грохот, и крутая волна подбрасывала Гулю вместе с её полуживым спутником. Подбрасывала и швыряла куда-то вниз, в пропасть.
Казалось, ещё минута — и чёрная холодная вода сомкнётся над головой.
«Не доплыву», — думала Гуля.
И вдруг ей стало как будто легче плыть. Это раненый, очнувшись, почувствовал, что его спасительница изнемогает. Он собрал последние силы и, как-то приспособившись, стал грести здоровой рукой.
«Голубчик мой, помогает!» — с благодарностью подумала Гуля.
В предутренней дымке тумана противоположный берег был едва виден. Только белые вспышки ракет освещали на мгновение всё сразу: и людей, переправляющихся по реке вплавь, на плотах или верхом на лошадях, и понтоны с орудиями.
Раненый опять совсем ослабел и стал от этого как будто тяжелее вдвое. Но Гуля уже чувствовала, что самое страшное позади.
«Должна доплыть, доплыву!» — говорила она себе.
Все её мускулы работали настойчиво, упрямо, умело. Вот когда пригодилось ей спортивное мастерство! Вот зачем нужно было так долго тренироваться там, на водной станции солнечного Днепра! Всё, чему Гуля училась в жизни, теперь пригодилось ей, словно всё её детство, вся юность были только подготовкой к этим суровым боевым испытаниям.
И Гуля доплыла.
На берегу (этот берег, восточный, был пологий, плоский, не то что крутой западный) она разомкнула окоченевшие у неё на шее руки бойца. Он сполз на землю и тяжело перевёл дух.
— Ну, вот мы и добрались, — сказала Гуля и, достав из санитарной сумки фляжку, влила несколько капель водки в помертвевшие губы раненого. — Выпей, согрейся!
Она пристроила его на первую попавшуюся санитарную повозку, а сама, едва передохнув, вернулась опять к берегу…
Не одну жизнь спасла Гуля за эти четверо суток, не один раз переплыла она Дон, переправляя раненых с одного берега на другой под непрерывным обстрелом.
Но не думала Гуля в эти грозные дни и ночи, что со
