всех церквей в белых ризах с кадилами и со свечами зелёного воска. Были два хора певчих. Гроб везли под белым глазетовым покровом на колеснице с белым же глазетовым балдахином.

За гробом шло много народа, а сзади тянулись длинною вереницей богатые экипажи.

Впереди всех, сейчас же за гробом, шёл Валериан Дмитриевич с неподвижным, окаменелым лицом, как бы застывшим, и с неподвижно остановившимся взглядом.

С самого вечера, когда пропала его дочь, и до сих пор он не проронил ни одной слезинки. Он и теперь не плакал.

— Это хуже, — говорили кругом. — Ему бы легче стало от слёз… Бедный отец!..

Почти рядом с ним вели под руки убитую горем Юзефу, кормилицу и воспитательницу молодой девушки. Выражение её горя было неистово, почти буйно. Она рыдала навзрыд, с истеричным стоном, закидывая голову назад и трясясь всем телом.

Валериан Дмитриевич исполнил всё, что от него требовалось на похоронах: прошёл через весь город вплоть до кладбища с гробом, отстоял отпевание, проводил дочь до могилы; но, вернувшись домой, не мог уже выйти к собравшимся там, по старому провинциальному купеческому обычаю, на поминки…

В большом зале его дома был накрыт длинный стол. Явились служащие на фабрике, духовенство, участвовавшее в похоронах, кое-кто из купцов и из чиновников города.

Валериан Дмитриевич ушёл к себе в кабинет, чтобы не слышать того, что происходило в зале. Он хотел остаться один.

Впрочем, он был в таком состоянии, что ничего не хотел, а действовал, ходил и двигался совершенно инстинктивно, и инстинктивно ушёл к себе в кабинет, скрываясь от людей.

Однако к нему пробрался полицмейстер, бывший бравый кавалерист с огромными усами.

— А я к вам, Валериан Дмитриевич, — развязно-ободряюще заговорил он, словно хотел обнадёжить, что ему ничего не стоит навести сейчас такой же порядок в душевном состоянии Тропинина, какой он привык наводить на базарной площади вверенного ему города, — я к вам пришёл, чтоб сообщить, что убийца найден…

Валериан Дмитриевич болезненно-страдающе посмотрел, видимо, не понимая, что хотят от него и что этому человеку нужно.

— Убийца найден, — повторил полицмейстер. — Вы знаете?

Лицо Тропинина дёрнулось судорогой и скривилось. Эту судорогу полицмейстер принял за поощрительную улыбку.

— Простой случай открыл, — продолжал он. — Вчера помощник пристава завтракал в городском саду и обратил внимание на странное поведение одного из актёров, человека сильного и, как оказалось, по природе развратного. Сейчас же мы стали следить за ним. И что же оказалось? Вчера вечером он, крайне мрачный, отправился один ходить по берегу реки на то место, где, по всем вероятиям, было совершено преступление. Первый признак: преступника всегда тянет на место преступления. По дальнейшему расследованию оказалось, что он не ночевал дома в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое; мало того, никто не знал, где он был в роковой вечер! Когда его арестовали, он и сам не мог объяснить, где провёл этот вечер, крайне смешался и начал путать… Таким образом, преступник найден. И теперь ясны мотивы преступления, которые мы не могли найти. Об ограблении не могло быть речи, потому что все вещи найдены и они налицо. Значит, мотив ограбления отпадает. Тут мог действовать только эксцесс натуры, что и подходит к такому человеку, как актёр. Ну, повышенность нервной чувствительности, развинченность воли, отсутствие нравственных начал, влияние алкоголизма — всё это сделало из него субъекта во вкусе последнего времени. Такие субъекты находят иногда сладострастие в самом убийстве, в особенности молодых девушек… Для меня теперь картина преступления ясна. Нужно только восстановить её во всех подробностях, что мы и сделаем… Будьте покойны, я ручаюсь вам за это. Ведь вы знаете, как мы производим дознание? Ведь во всех подробностях, сдаём дело следственной власти совсем готовеньким, так что ей и трудиться не надо…

Тропинин слушал рассказ полицмейстера и его рассуждения совсем безучастно, как будто речь шла не о его дочери, а о ком-нибудь постороннем.

Горе его было так велико, что ничто уже не могло изменить его, то есть — ни усилить, ни уменьшить…

Слова полицмейстера действовали на него также, как шум колёс, долетавший с улицы через растворённое окно, так же, как жужжание мухи, кружившейся над ним. Он смотрел на светлые пуговицы полицмейстера, на его усы и думал: «А ведь в последний раз она сидела на этом месте и говорила со мной… А теперь её уже нет… И никогда не придёт она, и как давно-давно нет её!.. Да разве было время, что она была?..»

Валериану Дмитриевичу иногда то казалось, что он вот только что видел дочь живою и здоровою и что всё это — вздор, что её нет больше, и что вот она войдёт сейчас; то, наоборот, время, когда она была с ним, представлялось отдалённым, давнишним, сказочным и неясным, как во сне…

«Что это говорит он? — силился Валериан Дмитриевич уловить смысл слов полицмейстера. — Да… что её убил актёр, и его арестовали…»

Он вдруг поднял голову и, играя попавшимся под руку костяным ножом для книг, спросил:

— Зачем вы мне говорите всё это?..

Полицмейстер смутился.

— Помилуйте, Валериан Дмитриевич, я думал, что это вас может интересовать. Всё-таки преступник найден…

— Но это не вернёт ведь мне моей дочери… — тихо сказал Тропинин, поник головою и умолк.

XVII

Внезапный и, разумеется, совершенно неожиданный арест трагика Ромуальд-Костровского и обвинение его в ужасном убийстве произвели в театре удручающее впечатление.

Большинство, ввиду, так сказать, совершившегося факта самого ареста, поверило в его виновность и удивлялось только, как это так — тот самый человек, который недавно ещё был с ними, играл, разговаривал и вдруг оказался преступником!..

Премьерша Донская ходила, как-то особенно шурша юбками, всплёскивала руками и повторяла:

— А я ему ещё вчера подавала руку!..

Антрепренёр боялся, не отзовётся ли арест одного из главных актёров на сборах, но опасения его не оправдались.

Напротив, весть об аресте ещё не успела попасть в местный газетный листок, но уже распространилась по всему городу; о ней говорили, а вместе, и о театре. Благодаря этому, билеты раскупались. Публика хотела узнать, правда ли, и шла в театр, чтобы удовлетворить своему любопытству…

Маничка Микулина ходила сама не своя. Она долго крепилась; наконец, подошла к Козодавлеву-Рощинину и спросила:

— Дядя Андрей, как, по-твоему, неужели Ромуальд-Костровский, действительно, мог убить?

Козодавлев-Рощинин ответил не сразу:

— Не знаю, милая, мог он убить или нет, но только я почти уверен, что в убийстве дочери Тропинина он не виноват.

Все актёры старались наперерыв друг пред другом вспомнить и придумать хоть что-нибудь, что