Шрифт:
Закладка:
— А вы что?
— Как ты думаешь? Если девочка-гимназистка за большевика выходит, в партию вступает, секретарем ревкома работает, пятилетки за три года старается выполнять… Что я могу им говорить? '«Я верю в партию, она разберется!» Меня в акмолинском лагере — нас туда тяжело везли, нет, не хочу сегодня плохое вспоминать, хорошо хочу говорить, — меня в этом лагере, где жены одних политических, даже дразнили: «Соня рада, что ее посадили». Там жена Тухачевского сидела и его сестра — в соседних бараках. Что там делала? Территорию подметала. Я своим в бараке все время твердила: не плачьте, не рыдайте, возьмите себя в руки, не проклинайте Сталина, нам всем новые срока добавят, а у нас у всех дети.
— Ругали Сталина? А говорят, что многие ему и в лагерях продолжали верить. И пишут об этом много.
— Кто говорит? Нас же всех грамотных там собрали, много старых большевичек было, ругали его с утра до ночи… говорили, что он партию переродил. У нас там такие теоретики собрались. Что им Сталин — палач и недоучка! Они о нем: интриган, садист, убийца! Не разглядели вовремя! А я им только одно твержу: девочки, не волнуйтесь, не переживайте, силы берегите, мы еще выйдем отсюда. А они мне: «Соня, ты всерьез?» И стали меня называть «Соня-валерьянка». Так это прозвище с Акмолинска и пошло.
— А потом?
— Что потом, что потом, Галя-джан. Дальше был другой лагерь.
— Какой?
— Ну не все ли равно какой? Лагерь как лагерь. Что, не знаешь, какие лагеря были? Всюду все написано. Любой журнал открывай — читай. Меня по медицинской части использовали. Во время войны оказалась в Молотовской области, Усольлаг, возле Соликамска, на лесоповале работали, тяжелая работа. А я завмедпунктом, в пять встаю и обход делаю. А начальник лагеря мне: что у вас за показатели, почему у вас болеют? А во время войны пошла новая политика, чтобы было поменьше смертности. Пиши, называлось это: «сохранить людской контингент». Записала? Литер «Б» и литер «В». Литер «Б» — больные, литер «В» — умершие. Это у них шифровка такая была. У меня литер «Б» — высокий, а «В» — низкий. Меня начальник лагеря ругает: «Заключенные много болеют». А я ему так коварно подсказываю: «Может, вы хотите, чтоб все умерли и лагеря вообще закрыли?» Он говорит: «Молчи, с тобой лучше не связываться».
Ну вот, отсидела я свой срок, под Ереван удалось вернуться, не сразу, конечно. Котик у дяди жил, а меня в городе не прописывают. Как жила? В детских садах работала. Я говорю: «Что ж вы мне, отсидевшей, жене врага народа, детей доверяете?» Они говорят: «Ладно, молчи, за городом можно»…
О муже ничего не знаю, старший сын погиб в плену, Костик при консерватории учится. Живу. А тут XX съезд. Мужа реабилитировали посмертно, меня в партии восстановили, дали нам с Костей квартиры в городе. И начала я работать по общественной линии.
— И сейчас работаете?
— А как же! У меня подшефная школа за городом есть, там я тридцать лет работаю. А еще ветераны.
— А дома как справляетесь? Кто-то помогает? Сын?
— Котик? У него джаз на руках, зачем ему мне помогать, если я сама все могу. У него там ребята в оркестре, пусть им помогает, мне зачем! У Гаррика бываю в Сан-Франциско. Нравится ли мне? Сама подумай, кто я там, зачем я там? Старуха под пальмой. Я оттуда домой спешу, к ветеранам своим. У них проблем много, кто с квартирой идет, кто с пенсией, кто болеет, кто умер. Почти каждый день из райкома звонят: «Соня, вы не можете прибежать?» Бегу, отвечаю, бегу. Вот только все мои подруги умерли, двенадцать нас было, одна осталась. Зато счастья от полного разоблачения культа дождалась. Написала?
— О чем?
— О культе. Этим я сейчас живу, понимаешь? Ну что, устала? Пойдем кофе выпьем? — Она достает сумочку с косметикой, пудрится, обновляет помадой сердечко на губах.
— Вы всегда были такой модницей?
— Всю жизнь! И это написала? Что ты? Не пиши! Легкомысленный образ получается. Я и в лагере, если в кашу масло положат, хоть несколько капель, я всегда говорила: «Девочки, возьмите себя в руки, только на лицо!» Сидим мы, мажемся, и они мне говорят: «Соня, ты просто неистребимая валерьянка!» Дразнили меня! А теперь, видишь, пригодилось. Дети у меня, внуки, правнуки. Я ими горжусь. Я для них должна выглядеть! Согласна? Слушай, вам Гаррик не звонил? Ты не поедешь в Сан-Франциско? Когда поедешь, ты им скажи, убеди, пусть лучше сами ко мне приезжают. Что они меня все тянут и тянут в этот Сан-Франциско? Гаррик там тоже занят, как в Москве…
— Время сейчас такое.
— Я все понимаю, я горжусь его общественной работой. Надо налаживать отношения между великими странами. Думаешь, я не понимаю, почему сейчас все так быстро пошло? Все с разоблачением культа связано! Ленин одно говорил, Сталин другое сделал. На глазах, на глазах отрезал нас от всего мира, я хорошо помню… Гаррик, бедный, золотой, столько пережил… Это не пиши, не надо плохое вспоминать. Другое пиши: мосты наводит мой старший сын, я горжусь. Муж мой хоть бы глазком глянул на своих детей: один народный артист Союза, другой из Америки за мир борется. Вот бы Агапар удивился. Ну, все я тебе рассказала? Пойдем кофе пить.
* * *
На следующее утро раздается звонок:
— Слушай, Галя-джан, ты смотри, ты только серьезное обо мне пиши, а то я знаю, что ты хочешь обо мне написать. Я ночью думала и догадалась. Скажи, я правильно догадалась?
— А что я напишу?
— Конечно, ты все равно напишешь, но если можно, не пиши. «В свои восемьдесят восемь лет Соня как была, так и осталась неисправимая кокетка». Так ты напишешь! Правильно я догадалась?
Я молчала, не зная, что ответить: такой унылой, тусклой, скучной показалась я сама себе.
— Видишь, — молодо засмеялась Софья Михайловна, — значит угадала!
И сейчас, когда я думаю об этой большой семье, о ее судьбе, в которой сошлись, кажется, все трагедии нашей отечественной
