К ужасу Вашингтона, заседания кабинета становились все более ожесточенными. Как вспоминал позже Джефферсон, они с Гамильтоном "ежедневно сходились в кабинете, как два петуха".35 В конце августа 1792 года Вашингтон обратился к обоим секретарям с письмом, в котором призывал "более милосердно относиться к мнениям и поступкам друг друга". Он полагал, что разногласия между двумя людьми все еще носят чисто личный характер, "поскольку я не могу заставить себя поверить, что эти меры пока являются обдуманными действиями решительно настроенной партии". Он призвал двух членов своего кабинета быть менее подозрительными и более терпимыми друг к другу. Если "один будет тянуть в одну сторону, а другой - в другую", то правительство "неизбежно будет разорвано", и "самая прекрасная перспектива счастья и процветания, которая когда-либо представлялась человеку, будет потеряна - возможно, навсегда!"36

Оба человека ответили Вашингтону в тот же день. Каждый из них изложил свои претензии к другому, чтобы оправдать свои действия. Гамильтон признал, что он мстил Джефферсону в прессе. Действительно, его статьи, опубликованные во второй половине 1792 года в "Газете Соединенных Штатов", нападали на Джефферсона по имени и, возможно, привели к непреднамеренному эффекту - возвышению Джефферсона до лидера республиканской оппозиции. Один федералист даже назвал Джефферсона "генералиссимусом" республиканских армий, а Мэдисона низвел до звания простого "генерала".37

Гамильтон считал, что у него есть все основания для нападок на Джефферсона в прессе. Джефферсон с самого начала сформировал партию, "нацеленную на мое низвержение", и создал газету с Филипом Френо в качестве своего агента , чтобы "сделать меня и все меры, связанные с моим департаментом, настолько одиозными, насколько это возможно". Подрыв чести и кредита нации, как намеревались Джефферсон и его последователи, "привел бы правительство в презрение к той категории людей, которые в любом обществе являются единственными твердыми сторонниками правительства".38 Гамильтон не мог избежать представления об обществе в традиционной иерархической манере, в которой собственное дворянство на вершине имеет решающее значение для социального порядка.

Джефферсон ответил на это с еще большей яростью и жалостью к себе, чем Гамильтон. Хотя он поклялся никогда не вмешиваться в дела Конгресса, однажды он нарушил свое решение в случае с принятием на себя долгов штатов. Гамильтон обманул его, "сделав инструментом для реализации его планов, которые я тогда еще не понимал в достаточной степени". По его словам, это была самая большая ошибка в его политической жизни. Далее Джефферсон описал свои разногласия с Гамильтоном, которые не были просто личными. "Его система вытекала из принципов, противоречащих свободе, и была рассчитана на то, чтобы подорвать и упразднить республику, создав влияние своего ведомства на членов законодательного собрания". По словам Джефферсона, конгрессмены больше не выступали от имени народа; они просто обогащались. Долг стал решающим пунктом разногласий между ним и Гамильтоном. "Я хотел бы, чтобы долг был выплачен завтра; он же желает, чтобы он никогда не был выплачен, но всегда был предметом, с помощью которого можно развращать и управлять законодательным органом". Действительно, использование влияния было его методом работы. Сколько сыновей, родственников и друзей законодателей, спрашивал Джефферсон, обеспечил Гамильтон из тысячи имевшихся в его распоряжении должностей? И у него хватило наглости, говорит Джефферсон, поставить под сомнение наем редактора газеты Филипа Френо в качестве переводчика в Государственном департаменте. (На самом деле наем Френо привел Джефферсона в замешательство, и он потратил непомерно много времени в своем письме, оправдывая его).

Письмо Джефферсона было в три раза длиннее, чем письмо Гамильтона, и содержало гораздо более обширные обвинения в адрес своего врага. Он обрушился на Гамильтона по всем направлениям, обвиняя его в том, что широкое толкование Конституции министром финансов и его опора на положение о всеобщем благосостоянии были частью его плана по "подрыву шаг за шагом принципов Конституции". Джефферсон несколько преувеличенно утверждал, что он не сделал ничего, чтобы противостоять планам Гамильтона, кроме выражения несогласия. Гамильтон, по его мнению, был не так уж невинен. Секретарь казначейства постоянно вмешивался в работу департамента Джефферсона, обсуждая иностранные дела с министрами Великобритании и Франции, и писал ненавистные статьи против Джефферсона в прессе. Не наносит ли это, спрашивал Джефферсон, ущерб "достоинству и даже порядочности правительства"?

Редко когда Джефферсон выражал в письме столько гнева, сколько в этом. Он обещал вскоре уйти в отставку, но не обещал отказаться от борьбы за республиканскую свободу. "Я не позволю, чтобы мой уход на пенсию был омрачен клеветой человека, чья история, с того момента, как история смогла опуститься до того, чтобы обратить на него внимание, представляет собой ткань махинаций против свободы страны, которая не только принимала и давала ему хлеб, но и возлагала свои почести на его голову". Джефферсон не мог не думать о Гамильтоне, незаконнорожденном иммигранте из Вест-Индии, как о парвеню, который был чем-то меньшим, чем коренной американец. Он никогда никого не ненавидел сильнее.39

Единственное, в чем сошлись два члена кабинета министров, - это то, что Вашингтон должен остаться на посту президента. Вашингтон хотел уйти в отставку в 1792 году. Он чувствовал себя старым и усталым и продолжал беспокоиться о том, что люди подумают о том, что он останется на посту, хотя еще в 1783 году он обещал уйти из общественной жизни. Но все призывали его остаться. Некоторые федералисты, например Роберт Моррис, втайне считали, что четыре года - слишком короткий срок для президента. Они предпочитали пожизненный срок, а если не пожизненный, то хотя бы двадцатиоднолетний.40

Даже республиканцы хотели, чтобы Вашингтон продолжал оставаться на своем посту. Джефферсон сказал ему, что он был единственным человеком в стране, который считался выше партии.41 Гамильтон даже использовал последний аргумент для человека, который всегда беспокоился о своей репутации, - что отставка, когда он так нужен, будет "крайне опасна для вашей собственной репутации".42

Вашингтон все откладывал принятие решения и таким образом молчаливо согласился выставить свою кандидатуру на новый срок. Когда в феврале 1793 года были подсчитаны голоса выборщиков, Вашингтон снова получил все голоса выборщиков, став единственным президентом в истории Америки, удостоившимся такой чести. Джон Адамс получил семьдесят семь голосов против пятидесяти у губернатора Нью-Йорка Джорджа Клинтона, и поэтому он остался вице-президентом. Гамильтон считал, что Адамс далек от совершенства, но он был предпочтительнее Клинтона, который, по его словам, был "человеком узкой и порочной политики" и "противостоял национальным принципам". Сам Адамс был возмущен тем, что Клинтон должен был получить всего на двадцать семь голосов меньше, чем он. "Черт возьми, черт возьми, черт возьми", -