Волосы Оббе белые от снега. Он обещал, что, если я принесу жертву, он никому не расскажет, что я писаюсь в кровать, и тогда Судный день отложится. У него с собой один из отцовских петухов. Отец очень гордится этой птицей. Иногда он говорит: «Горд, как корова с семью выменями». Это потому что у петуха ярко-красные перья в хвосте, зеленая грудка, длинные сережки и блестящий гребень. Этот петух – единственный, кто не был потревожен всем, что происходило у нас на ферме, он так и продолжал маршировать по двору, выпятив грудь. Сейчас он тихо стоит перед нами с сонным взглядом. Я чувствую, как в кармане пальто шевелятся жабы. Надеюсь, они не простудятся. Следовало засунуть их в перчатку.

– Сможешь остановиться, если он прокукарекает три раза, – говорит Оббе. Он протягивает мне молоток. Я сжимаю его рукоять уже во второй раз. Я думаю о родителях, о Диверчье, о Маттисе, о своем теле, набитом кусками зеленого мыла, о Боге и его отсутствии, о камне в утробе матери, о звезде на востоке, которую мы не можем найти, о пальто, которое придется снять, о сырном буре внутри мертвой коровы. Петух кукарекает один раз, прежде чем молоток погружается в его плоть, и птица падает на камни замертво. Этим же молотком мать заставила меня разбить корову-копилку. Но сейчас полились не деньги, а кровь. Это первый раз, когда я убиваю животное своими руками, раньше я была лишь соучастником. Однажды бабушка сказала, когда я наступила на паука в ее богадельне, хотя она была построена и не для Бога: «Смерть – это процесс, который раскладывается на деяния, а у деяний есть фазы. Смерть никогда не приходит просто так, всегда есть что-то, что к ней приводит. На этот раз это была ты. Ты тоже можешь убивать». Бабушка была права. Снежинки на моих щеках начинают таять от слез. Плечи неровно дрожат, я стараюсь их сдержать, но не выходит. Оббе небрежно вытаскивает молоток из тела петуха, промывает его под краном у коровника и говорит:

– Ты и правда больная, ты тоже это делаешь.

Затем он поворачивается, берет петуха за лапы и идет на пастбище, голова птицы на ветру слегка покачивается взад-вперед. Я смотрю на свои дрожащие руки. От страха я присела, и когда я снова встаю, мне кажется, что внутри моих суставов находятся крепления-шплинты, которые удерживают все части тела вместе, но двигаются они независимо друг от друга. Вдруг рядом со мной пролетает разноцветная бабочка-арлекин, черные пятна на ее крыльях – как пролитые чернила.

Я подозреваю, что она сбежала из коллекции Оббе. Других вариантов нет, в декабре все бабочки давно в спячке. Я ловлю ее в пригоршню и подношу к уху. Нельзя трогать ничего, что принадлежит Оббе – ни его волосы, ни его игрушки, а не то он приходит в ярость и начинает богохульствовать. Нельзя дотронуться даже до его макушки, когда он бьется ею о кровать. Я чувствую панику бабочки у себя в ладонях, а потом сжимаю кулак, словно в нем зажат лист бумаги с непочтительными словами. Становится тихо.

Шум издает лишь неистовство внутри меня. Оно все растет и растет, как горе. Только горе требует для себя пространство, как говорила Белль, а неистовство просто берет и занимает его. Я выпускаю мертвую бабочку из рук. Падает снег, я сгребаю его сапогом над бабочкой: могила изо льда. В ярости я бью кулаком о стену сарая – с костяшек срывает кожу. Сжимаю зубы и смотрю на коровьи стойла. Уже скоро они наполнятся снова – отец и мать ждут новое стадо. Отец уже покрасил силосную башню новой краской: это напугало меня, потому что теперь она могла стать для матери еще более привлекательной, проблеском света в ее жажде смерти. Однако все вроде как возвращается на круги своя, после Маттиса и ящура жизнь у всех просто продолжается, но не у меня. Возможно, жажда смерти заразна или же она просто перепрыгивает с одной головы, как вши в классе Ханны, на другую – мою. Я падаю в снег с раскинутыми руками и вожу ими вверх-вниз. Я бы многое отдала, чтобы сейчас взлететь и стать фарфоровой – и чтобы кто-то случайно уронил меня, и я разбилась на бесчисленное количество осколков, и чтобы кто-то увидел, что я разбита, что я такая же, как все эти проклятые ангелочки в серебристой фольге: больше ни на что не гожусь. Облачка, что выходят из моего рта, становятся все меньше и меньше. Я все еще чувствую рукоять молотка в ладонях, слышу кукареканье петуха. «Не убий, не мсти за себя». Я отомстила, а значит, придет и новая казнь.

Вдруг я чувствую под мышками чьи-то руки, и меня поднимают на ноги. Обернувшись, я вижу отца, который стоит передо мной – его черный берет уже не черный, а белый. Он медленно поднимает руку к моей щеке. На мгновение я думаю, что мы сейчас ударим по рукам, как торговцы скотом, что примемся оценивать, здорова моя плоть или больна, но его пальцы сгибаются и гладят меня по щеке, так мимолетно, что я сомневаюсь, действительно ли это произошло, или его ладонь померещилась мне из-за холода, или это было касание ветра. Дрожа, я смотрю на пятно крови во дворе, но отец его не видит, а снег медленно прячет смерть.

– Иди домой, я тоже сейчас приду и сниму с тебя пальто, – говорит отец, идет в сторону коровника и включает дробилку для свеклы. С силой поворачивает рукоять, ржавое колесо крутится со скрипом, во все стороны летят кусочки сахарной свеклы, большинство из них оказывается внизу, в железной корзине. Это для кроликов, они ее обожают. Когда я ухожу, на снегу остаются мои следы. Я все чаще надеюсь, что кто-нибудь меня найдет. Что кто-нибудь поможет мне найти саму себя и будет говорить: холодно, холодно, теплее, еще теплее, горячо.

Когда Оббе возвращается с пастбища, по нему ничего не заметно. Он встает передо мной спиной к отцу и кладет руку на молнию моего пальто, потом грубо дергает ее вверх, прищемив мне кожу на подбородке. Я кричу и отступаю на шаг. Осторожно расстегиваю молнию и на мгновение прикасаюсь к болезненному участку кожи – металлические зубчики вырвали из нее кусок.

– Вот так ощущается предательство, и это только начало. Будет хуже, если скажешь папе, что это была моя идея, – шепчет Оббе. Он проводит по горлу пальцем, а затем поворачивается и поднимает руку, приветствуя отца. Ему можно пойти с отцом в коровник. Впервые за долгое время отец входит туда, где были забиты все его коровы. Он не спрашивает, хочу ли я пойти с ними, и оставляет меня на холоде, с кусочками плоти в зубьях молнии и горящей от его прикосновения щекой. Как Иисус, я могу подставить вторую щеку, чтобы проверить, правда ли он это сделал. Я иду назад к ферме и вижу, что Ханна скатывает шар из снега.

– У меня на груди сидит великан, – говорю я, когда добираюсь до нее. Она останавливается на мгновение и смотрит вверх, нос у нее красный от холода. Она в синих рукавицах Маттиса, которые ветеринар достал из озера, и потом они, как куски мяса, размораживались на тарелке за печкой. Моему брату казалось, что не по-взрослому, что мать связала их веревочкой: она боялась, что он их потеряет, а она говорила, что обмороженные пальцы – самое страшное, что может случиться. Она не думала об обмороженном сердце и насколько страшно это.

– И что этот великан там делает? – спрашивает Ханна.

– Просто сидит, он тяжелый.

– Сколько он уже там?

– Он там уже давно, но в этот раз не хочет слезать. Он появился, когда Оббе вошел в коровник с отцом.