— И не подумаю! Она станет продавать мои тайны точно так же, как делает это с секретами Валерии!

— Хозяин, дело в том, что эта девушка нравится мне! — скромно признался вольноотпущенник.

— У тебя наверняка найдётся возможность встречаться с нею где-нибудь в другом месте, а не здесь, Кастор, — сухо ответил Аврелий.

— Но это же мой дом! — возразил грек, который с тех пор, как узнал о завещании, не переставал напоминать о своих правах.

— Пока ещё нет. Я отлично себя чувствую, а кроме того, могу в любую минуту изменить завещание.

— Ну, если так, тогда тебе придётся хорошенько раскошелиться, потому что у девушки большие претензии. Она требует, чтобы ты выкупил её, дал вольную и пять ауресов на переезд в какую-нибудь дальнюю провинцию.

— Ничего себе! Пятьсот сестерциев — немалые деньги.

— Не для тебя, мой господин. Я видел, как ты выложил куда большую сумму куртизанке Цин-ции только за одну ночь с нею. С другой стороны, ты же прекрасно понимаешь, что, украв подобный документ, служанка должна как можно скорее исчезнуть. И она действительно думает перебраться в Треспоцию…[76]

— Хорошо, я согласен, — уступил Аврелий. Это письмо могло оказаться очень важным, потому что у Валерии не было алиби на время гибели ни Антония, ни консула…

— Что касается пожаров, к сожалению, Сервилий вернул мне список Муммия, так и не сумев ничего найти.

— Остаётся ещё Фамулл, более известный как Зуб. Если бы я только знал, как отыскать его…

— Это очень просто, хозяин, неслучайно его зовут Зубом. В прошлом его, видимо, крепко потрепали в каком-то горячем споре, потому что во рту у него остался только один резец, — признался Кастор, который присутствовал при разговоре Фа-мулла и Париса.

— Хорошо, тогда поговори с ним как можно быстрее. Муммий сказал, что его можно найти среди бездомных в Трасте вере.

— Ты имеешь в виду старые склады за виа Аурелия? Там, где собирается всё отребье Рима: воры, грабители, беглые рабы, пришлые варвары, которые рассчитывали найти в Городе земной рай, а на самом деле попали в ад? Эти люди привыкли кинжалом добывать себе кусок хлеба, и я, честно говоря, совершенно не представляю себе, чтобы этот наш Зуб пожелал вежливо ответить на вопросы отца-основателя!

— Я надеялся, что этим займёшься ты, Кастор… — скромно заметил Аврелий.

— Я не пойду туда даже за всё золото в мире! — исключил вольноотпущенник.

— Я мог бы приказать тебе.

— В таком случае, мой господин, к моему большому сожалению, мне пришлось бы ослушаться тебя. Напомню, что благодаря твоему великодушию я больше не раб, — уточнил грек, и патриций в очередной раз пожалел, что дал ему вольную. — Можешь сам отправляться к этим сумасшедшим, если уж тебе так хочется!

— Именно так я и поступлю!

— Подать тебе голубой синтезис?[77] Или предпочтёшь наряд из индийского шёлка, расшитый серебром? — посмеялся над ним александриец.

— Надену поношенное платье и обувь.

— И никого-то ты не проведёшь, хозяин! Разве тебе удастся сыграть роль рабочего-подёнщика или униженно протянуть руку за подаянием? Разве ты похож на немытого и нечесаного бездомного? Нет, мой господин, как ни старайся, за сто миль видно, что ты всего-навсего господин!

— Посмотрим! — ответил патриций, направляясь к выходу.

— Ты забыл про пятьсот сестерциев для Цирии.

— Держи! — тотчас ответил Аврелий.

— Ха-ха! Первая ошибка! — посмеялся грек. — Ни один уважающий себя бродяга не станет ходить с туго набитым кошельком!

— Согласен, возьму с собой лишь несколько мо-нет.

— И не забудь перстень! — напомнил ему секретарь, указывая на печатку, которую сенатор носил на указательном пальце.

Аврелий хотел было отдать ему перстень, но передумал и решил доверить управляющему. Кастор, уже протянувший было руку, вспыхнул от обиды.

— В чём дело? Не доверяешь мне?

— Нисколько. Мне надоело твоё неповиновение. И как только эта история закончится, наши дороги разойдутся! — пригрозил хозяин.

Глаза вольноотпущенника сузились.

— Я уже давно жду такого случая, мой господин! — ответил он отнюдь не мирным тоном.

Миновав виа Аурелия, сенатор свернул налево в направлении Навмахии Августа и прошёл в открытых сандалиях по переулку, больше походившему на канализационный коллектор под открытым небом.

Он посмотрел на Яникулийский холм, на котором виднелась вдали его прекрасная загородная вилла. Контраст между гниющими досками в этом квартале изгоев и богатыми домами на холме был вопиющий: в Риме немыслимое богатство существовало бок о бок с самой чудовищной нищетой, роскошь соседствовала с бедностью, изысканность — с убожеством.

— Не знаете, где найти погорельцев с Эсквилинского холма? — спросил он у какой-то рано постаревшей женщины, которая тащила на себе связку хвороста, а за собой нескольких малышей.

Она молча отвернулась, но девочка лет семи, не больше, которая несла на плечах маленького братишку, указала ему на строение на углу.

На полуразрушенном здании красовался огромный искупительный фаллос, который должен был привлечь к нему хорошую судьбу. Бога Приапа, должно быть, не слишком-то чтили в кругу бессмертных, если его подопечные дошли до такой жизни, подумал сенатор, глядя на юношу с грязной красной повязкой на лбу, который взваливал огромный мешок на спину худенькой служанки.

Когда же девочка придержала тяжёлый груз, чтобы он не упал, сенатор заметил, что руки у неё слишком чёрные и явно не от грязи. Он кинулся к ней и схватил за руку. Мешок упал, его содержимое вывалились на землю, и маленькая рабыня принялась ругаться. Аврелий огорчился — как он мог подумать, будто это дочь Глафиры: ведь в Городе так много чернокожих женщин…

Помогая девочке собрать вывалившиеся из мешка торфяные блоки, Аврелий увидел, как парень с грязной красной повязкой на голове уходит на склад, громко хохоча, и заметил, что во рту у него торчит один-единственный зуб.

Аврелий взвалил мешок с торфом на спину, поднялся вслед за парнем по деревянной лестнице и оказался в огромной комнате без всяких перегородок, где в неимоверной тесноте ютились десятки семей. Желая