остро пахла черемуха. Я плыл белыми ночами допоздна, в понравившемся месте на берегу реки ставил палатку, рыбачил, подолгу сидел у костра, ворошил угли, пил чай, слушал соловьев, потом спал до полудня и снова плыл. Неширокая, но бурливая в позднем весеннем половодье речка весело и скоро несла меня вместе с бревнами и ветками над каменистыми перекатами мимо сумрачных сырых лесов, маленьких зеленых островов, прибрежных покосов, полей, песчаных отмелей, обрывистых берегов, глубоких оврагов, заброшенных хуторов и полуразрушенных мостов и плотин. Деревень то не было вообще, то встречались очень густо – кустами. Они стояли у самой реки, так что избы отражались в прозрачной воде, либо на высоких берегах, откуда открывались темные лесные дали, и были каждая по-своему необыкновенно живописны. Но всюду, куда я ни приплывал, повторялась та же история: на меня подозрительно косились, кое-где спускали собак и хорошо, что не били.

Пустовавших домов в здешних деревнях было, конечно, достаточно, и только позднее я понял, в чем дело. Молодой, бородатый, я казался местному населению кем-то вроде беглого заключенного. Побеги из колоний, располагавшихся к северу от Вожеги, убийства и грабежи в этих краях иногда случались, обрастали жуткими слухами и наводили на людей ужас. Наверное, поэтому каждый незнакомец воспринимался как возможный злодей. Надо было делать иначе. Найти знакомых и пожить в деревне, чтобы к тебе присмотрелись. Но я был со всех сторон москвичом Бог знает в каком поколении, и, видимо, все мои попытки поселиться здесь были обречены. И все-таки уж больно мне хотелось иметь свой дом.

Мне было тогда двадцать шесть лет. Я окончил университет, пробовал себя в литературе и издал небольшую книжку рассказов. Но и жизнь моя, и будущее казались такими неопределенными и неясными. Мне нужен был дом в деревне как точка отсчета, чтобы создать самого себя и вырваться за те границы, которые ставило передо мною благополучное городское существование.

После целого дня сплава, когда по пути не попалось ни одного селения, кроме двух заброшенных хуторов в устье правого притока Вожеги речки Чужги, река расширилась и потекла ровнее. Высокие деревья отражались в покойной темной воде, из которой местами торчали громадные серые валуны. Вскоре с правой стороны я увидел изгородь – верный признак приближающегося жилья. Она тянулась довольно долго, но вот показались и темные скаты деревенских крыш. Оставив лодку у плота, с которого полощут белье, по заливному лугу я стал подниматься в пологую горушку к прибрежной деревне. В этот полуденный час она выглядела совершенно пустой. Только возле маленького магазина, такого же старого и темного, как и деревенская изба, сидел под навесом на низком крыльце скуластый старик с блеклыми голубыми глазами и жидкой бородкой.

Я поздоровался. Дед посмотрел на меня спокойно и отрешенно.

– Не работает сегодня ларек.

Накануне я простыл, меня одолевали усталость и озверевшие июньские комары. Я уже не думал ни о какой избе, а хотел вернуться домой и выкинуть из головы бредовую идею сделаться сельским жителем.

Я тупо уселся рядом с дедом, закурил и угостил его сигаретой. Старик вздохнул и, даже не жалуясь, а угрюмо констатируя факт, молвил:

– А нам уже месяц товаришши курево не возят.

– Берите всю пачку, у меня еще есть.

Мы посидели, покурили, и без всякой надежды я спросил его про дом.

– Есть одна изба на отставе, – сказал он, задумчиво глядя на меня холодными выцветшими глазами.

2

Дом стоял в поле. Он был сложен из растрескавшихся от времени толстых бревен, на высоком подклете, с крытым двором и пятью окнами, выходившими на коровий прогон. Со всех сторон его окружала ничем не закрытая линия горизонта, уходившая за дальние холмы и леса, и казалось, что дом как будто нарочно поставлен в самом центре идеальной окружности и все вращается вокруг него.

Внизу текла река, а у порога начиналось и, сколько было видно глазу, тянулось июньское разнотравье и разноцветье. Крапива и репейник росли возле самых стен. Окна были забиты досками, на воротах в нижней части двора висела цепь с ржавым замком. Ветки рябины и черемухи упирались в высокие бревенчатые своды и лежали на покрытой тесом крыше. Покосившийся забор перед домом не падал только потому, что держался на кустах черной смородины и малины. Дом действительно, казалось, стоял и дожидался меня много лет. От страха, что он может мне не достаться, уйти, как уходит уже схватившая приманку или блесну большая и сильная рыбина, у меня заныло сердце.

– А хозяева где живут? – спросил я у деда торопливо.

– В «Сорок втором».

– Где это такое?

– Да так-то близко, а только тебе, парень, далеко будет туда добираться, – туманно ответил дед.

«Сорок вторым» оказался местный леспромхоз, который, недолго думая, назвали по номеру лесного квартала. Путь туда и в самом деле занял у меня почти целый день. По прямой через лес до поселка было километров десять. Но поскольку лесной дороги я не знал, мне пришлось на попутной машине вернуться за пятьдесят километров в райцентр и проехать на пассажирском поезде до следующей совсем крошечной станции. Оттуда по узкоколейке в полупустом трясущемся вагончике я еще долго ехал через лес с остановкой на обед в леспромхозовской столовой, пока не добрался до этого странного места, возникшего лет сорок тому назад прямо на лесной вырубке.

На первый взгляд, селение напоминало партизанский лагерь времен Великой Отечественной. Или просто лагерь. Большая плоская поляна, окруженная со всех сторон молодым лесом, бараки, лесопильня, одинаковые дома. Ничего похожего на деревню, которая всегда стоит на приволье, где каждая вторая изба – произведение искусства и каждая первая – на свое лицо, здесь не было.

После реки с ее красивой долиной, холмами, дорогами, оврагами и полями, после всей этой обжитой, ухоженной и веками приспособленной для жизни человека местности, где все ласкало глаз и радовало сердце, – здесь среди леса, сырости, болотных кочек и проложенных повсюду дощатых дорожек, без которых ноги провалились бы в трясину, ощущались затхлость и спертость. Что-то ужасное должно было заставить людей побросать родовые гнезда. Других дорог, кроме узкоколейки, к «Сорок второму» не было, и его обитатели жили в постоянном ожидании, что теперь, когда весь лес в округе вырубили и леспромхоз стал нерентабельным, поселок закроют. Лишенные возможности ездить на машинах или мотоциклах, они приспособили под свои нужды узкоколейку, соорудив самодельные дрезины, именуемые пионерками. На этих пионерках по многочисленным и ветвистым усам объезжали окрестные леса, успевая раньше всех собрать грибы и ягоды.

Тут-то и жила хозяйка приглянувшейся мне избы Анастасия