Через несколько месяцев после моей первой встречи с мистером Редди пришло время суда над ним в Олд-Бейли. Я проводил опрос пациента в самом начале лета, но теперь осенние листья кружили на ветру у здания суда. Пришло время быстрой консультации с адвокатом по поводу суда королевской скамьи[49], чтобы освежить мои воспоминания о деле, прежде чем давать показания через несколько дней.

В своем отчете я упомянул о конфликте доказательств: то, что он говорил о своем браке, значительно отличалось от слов других людей, в том числе его покойной жены. Однако я должен был признать, что, по словам коллег, Редди был опечален разлукой с дочерью, а также подавлен, эмоционально нестабилен, расстроен и не сосредоточен на работе. Самоповреждения после совершения преступления могли быть его реакцией на содеянное или неумелой попыткой суицида (это распространенное явление после такого рода убийств).

Как бы то ни было, в руководствах по психиатрической диагностике говорится о вариантах психических и эмоциональных состояний, которые не сильно отличаются от повседневного опыта. Мистер Редди соответствовал критериям расстройства адаптации, описанного в международной классификации как «[состояние] субъективного страдания и эмоционального расстройства… в период адаптации к существенным жизненным изменениям… проявления различаются и включают подавленное настроение, тревожность, беспокойство… неспособность справляться с проблемами, строить планы… драматическое поведение или вспышки насилия».

Я предположил, что этот относительно несерьезный диагноз, который, хотя и является «ментальным отклонением» и «признанным медицинским состоянием», вряд ли убедит присяжных в том, что у подсудимого была «существенно ограничена способность рассуждать рационально и сохранять самоконтроль». Однако, вместо того чтобы сказать своему клиенту признать себя виновным в умышленном убийстве, расплакаться и принять пожизненное заключение, адвокат решил, что мистеру Редди нужно дождаться судебного заседания. В противном случае он мог бы много лет винить в своем приговоре юриста, а не присяжных заседателей.

Итак, мне пришлось занять место для дачи свидетельских показаний и попытаться убедить суд, что расстройство адаптации – это основание для признания подсудимого невменяемым, хотя я знал, что прокурор и эксперт со стороны обвинения будут яростно возражать против этого.

Однако присяжных не очень интересовали подробности диагностических критериев для расстройства адаптации. Они видели, как сторона обвинения приводила доводы в течение нескольких дней, предоставляя краткое содержание телефонных разговоров, записи с камер видеонаблюдения и кассовые чеки, а также слышали показания свидетелей. Вдобавок ко всей этой информации им была предоставлена возможность сформировать собственное мнение о человеке на скамье подсудимых.

Адвокат, ознакомивший меня с событиями предыдущих судебных заседаний, сказал, что, когда дочь Редди со слезами на глазах давала показания о домашнем насилии (она сидела за занавеской, чтобы не нужно было смотреть в глаза отцу), подсудимый прокричал: «Грязная шлюха!»

Теперь Сармила действительно была сиротой, чего Редди и боялся. Ее мать давно кремировали, а отцу грозило пожизненное заключение. Он, однако, не упустил возможности словесно унизить ее со скамьи подсудимых.

Присяжные, как и я, поняли, каким неприятным человеком может быть преступник.

Во время последней части перекрестного допроса, когда Редди спросили о глубоких ранах на шее его жены, из-за которых и наступила смерть, ответ убийцы заставил всех присутствующих ахнуть.

«Если бы не совершенно неадекватная и медленная работа лондонской скорой помощи, то она, возможно, сейчас была бы жива».

Я сказал, что его «ментальные отклонения» были незначительными и что присяжные должны сами решить, могли ли они оказать существенное влияние на его поведение. Однако, давая показания, Редди продемонстрировал поведение, которое его жена и дочь терпели годами, поэтому присяжные не стали принимать во внимание его расстройство адаптации.

Вердикт: умышленное убийство, пожизненное заключение. Минимальный срок отбывания наказания – 18 лет.

Первое впечатление не всегда верное, но в данном случае оно было именно таким. Я был рад оставить это дело позади.

Я записывал свое отношение к Редди на протяжении всех этапов рассмотрения дела. Это помогло мне лучше понять его, и, наблюдая за реакцией присяжных заседателей, я пришел к выводу, что они тоже стали лучше понимать произошедшее.

Пациенты, которых я оцениваю или лечу, могут вызывать у меня целый спектр эмоций. Иногда они заставляют меня испытывать раздражение, злость, скуку или радость. Один из них настолько забавный, что рядом с ним я не могу перестать смеяться. Однако у него биполярное расстройство, и в прошлом он пытался покончить с собой, поэтому нельзя допустить, чтобы из-за смеха я не заметил грусть в его душе.

Моя реакция о многом мне говорит, когда пытаюсь проникнуть в голову пациента, особенно убийцы, и помогает понять, почему кто-то совершил убийство или покушение. Помню, я очень удивился, когда коллега сказал: «Я не испытываю никаких чувств к пациентам и предпочитаю сохранять нейтралитет». Я считаю это невозможным, и у меня возникает личная реакция на человека во время психиатрической оценки и продолжительного лечения.

Однако нельзя сказать, что эмоциональность всегда полезна, потому что нам очень важно сохранять объективность. Представьте, что один из родителей судебного психиатра покончил с собой, когда врач был ребенком. В таком случае он может слишком бурно реагировать на пациентов, потерявших родителя. Нам важно не игнорировать, а осознавать чувства, которые пробуждает в нас дело, чтобы с их помощью лучше понимать опыт пациента. Эти эмоции не должны превращаться в слепое пятно[50].