Как выглядело то место, где ты живешь, сто или триста, четыреста лет назад? В Нью-Йорке я по понятным причинам не задавался этим вопросом. Нью-Йорк столетней давности запечатлен на многочисленных фотографиях и кинопленках, а триста и четыреста лет назад Нью-Йорка попросту не существовало. Зато Луанда в XVII веке уже была, была даже Майанга, в которой я сейчас обитаю. В те времена здесь были городские ворота. Проходя мимо вереницы домов с широкими железными верандами, мимо колониальных построек в стиле 1950‐х, с зелеными или индиговыми дверьми, с пальмами на участках, я щурюсь, как в детстве, чтобы одна картина превратилась в другую, повседневность – в вымысел, настоящее – в прошлое. Все окутано долгим туманом, касимбо-де-Ангола[112]. Обветшалый район, очерченный полоской красного песка, точно границей, которую нельзя пересекать, тянется по побережью и силится взобраться на крутой холм. На вершине холма – мулемба, священное дерево; если она упадет, значит, быть беде. С холма открывается вид на старую Луанду, ее стены из камня и глины, окруженные рвами и колючим кустарником; ее церкви и крепости, францисканский монастырь и губернаторский дворец, где хранятся несметные богатства, предметы из золота и серебра, из слоновой и черепаховой кости, из эбенового и красного дерева. Виден дом купца Руя де Араужу, где скрывается Кифунджи, сестра Нзинги Мбанди. Стены этого дома увешаны шкурами леопардов, щитами из буйволиной кожи, ритуальными масками, стрелами, луками, копьями, рогами антилоп и ракушками каури. А рядом – портреты предков, история знатного португальского рода. У африканской принцессы Кифунджи история рода – прах ее предков – хранится в шкатулке, подальше от посторонних глаз.

Открывается другая жизнь, вид на Сао-Паулу-ди-Луанда, где уже в XVII веке кого только не было – португальцы, голландцы, французы, немцы, евреи, цыгане, францисканцы, иезуиты. Плавильный котел почище Нью-Йорка. Каких только пришельцев не принимала эта земля, от цыган, приплывших на португальских судах в XVII веке, до сефардских и марокканских евреев, чьи потомки стали мулатами и перешли в христианство. Да-да, еврейские эмигранты. My people. Они приехали сюда три столетия назад, беженцы от португальской инквизиции. Обосновавшись в городке Дондо на реке Кванза, занялись торговлей, а в следующих поколениях – политикой и общественной деятельностью, все как положено. Наш брат умеет. Были среди них даже революционеры, застрельщики МПЛА. Недаром фамилия Коэн попадается здесь чуть ли не на каждом шагу. В Ингомботе я видел площадь, названную в честь Ирен Коэн. Как выяснилось, это была известная революционерка, соратница Деолинды Родригеш, одна из пяти женщин-мучениц, погибших в португальском концлагере в период борьбы за независимость. Ангольская подпольщица Ирина Коган. Не удивлюсь, если однажды услышу на улице ладино или даже идиш и увижу, что говорят на нем обычные африканцы, внешне ничем не отличающиеся от прочих банту. Вроде племени лемба[113] в соседнем Зимбабве.

Черные долгополые сутаны клириков, красные короткополые камзолы солдат. Прелаты и епископы в муаровых митрах. Пираты и работорговцы, миссионеры и прозелиты синкретических сект, первые масоны и последние тамплиеры. Были здесь и самураи жага, и врачеватели киламба, способные понимать язык русалок, и жрецы-трансвеститы нганга-диа-кимбанда. Издалека доносилась перекличка говорящих барабанов. Барабаны-глашатаи извещали подданных о батуке радости или о батуке смерти. Старейшины в головных уборах, похожих на колпак арлекина, набирали юношей в гарем Нзинги Мбанди. По преданию, воинственная королева заставляла всех приближенных носить женскую одежду, а с возлюбленными обходилась так же, как Клеопатра.

В ночное время на улицах города пахло арахисовым маслом светильников. Уличные торговцы несли на головах кувшины с маруфу и кикомбу[114]. Торговки раскладывали на земле цитрусоподобные плоды колючего стрихноса, на местном наречии – мабоке. Дети высушивали мабоке, наполняли их семенами акации – получались погремушки. Женщины толкли в ступах фунж, вялили рыбу, возделывали землю. Когда первые колонисты заставили мужчин амбунду взять в руки мотыги и обрабатывать землю, женщины возмутились, решив, что белые намеренно унижают их мужей, принуждая делать традиционно женскую работу.

Открывается вид на другую эпоху, когда Ангола делилась на капитании[115] или еще раньше, до колонизации, когда здесь охотились с помощью огня, поджигая траву. Ветер раздувал огонь, огонь гнал стада к охотникам, поджидающим зверя с луками и копьями. Если не было мяса, ели гусениц, которых собирали на деревьях мутиати. Мясо обменивали на соль, а соль – на рабов, взятых в плен в междоусобных войнах. Приветствуя друг друга, хлопали в ладоши, а приветствуя вождя, брали щепотку земли и растирали ее на груди. Выбирая нового собу, устраивали праздник, где в течение трех дней все пили пальмовое вино и веселились, пока будущего вождя истязали самым жестоким образом. Когда старый вождь умирал, жрецы делали надрезы на стволе мулембы, чтобы душа усопшего могла переселиться в священное дерево. Старейшины держали совет в ритуальной постройке, чья круглая форма и остроконечная крыша со шпилем символизировали единство неба и земли, а сама постройка считалась живым существом. Новорожденного выносили из хижины, чтобы показать его духам земли, неба, леса и воды. Мертвецов хоронили возле дорог, на берегах рек или в лесах, то есть ровно там, где теперь, в постколониальной, посткоммунистической Анголе, вместо могильных шестов с резным изображением бога мертвых Камвари стоят столбы с красными табличками, на которых начертаны череп и кости, а сверху написано «Perigo minas»[116].

Открывается огромная страна – все восемнадцать провинций, от Кабинды до Кунене, от солончаков на юге, где мукубалы[117] живут в своих онгандах[118] и их коровы, позвякивая колокольчиками, плывут в жарком мареве на линии горизонта, до черных скал Пунго-Андонго (Лена назвала бы эти странные зооморфные образования «местом силы»; был период, когда она увлекалась всем этим нью-эйджем). От пустынной области Мосамедиш до лесистых гор и ущелий в окрестностях Лубанго. От обвитых лианами тропических лесов на границе с Конго до саванны, которую в Южной Африке называют велд, а в Анголе – аньяра или шана. Ветки ползучих терновников, ряды низкорослых деревьев среди пыльных просторов Намиба. Поля хлопчатника, плантации кофе, гасиенды сизаля, гектары сахарного тростника, кукурузы и сорго, лесоразработки, строительные леса, рудники, каменоломни, алмазные копи, золотые прииски, нефтяные шахты, портовые верфи. Виднеются остроконечные хижины, жилища, похожие на большие термитники, признаки безначальной африканской жизни, где у каждого предмета есть свой бог. Бог неба и дождя Нзамби. Бог земли и подземного царства Калунгангомбе. Бог ветра Калупете, раздувающий пожар в сухой прошлогодней траве. Мутакаломбу, бог воды и живущих в воде животных. Жрица Мутакаломбу – высохшая старушка, ростом с пятилетнего ребенка, в красном платье с поясом из волокон баобаба, в накидке, украшенной разноцветными бусами. Она носит амулеты и ожерелья из ракушек каури. Ее космы, похожие на растаманские дреды, выкрашены в красный цвет смесью пальмового масла и порошка такулы. Она сидит в тени большого дерева, сосредоточенно перебирая свои бусы. В другой части света она могла бы сойти за деревенскую сумасшедшую, а здесь выглядит абсолютно нормально, вписывается в картину, хотя другие сидящие под деревом выглядят не столь колоритно. Эти другие вечно заняты вырезанием поделок – ложек, расчесок, ритуальных масок; плетением корзин и подсумков; выдалбливанием калебасов. Кто-то жует орех макезу, отчего весь его рот окрашивается в оранжевый цвет; кто-то чистит зубы веточкой, только что подобранной с земли. Орава детей увлеченно наблюдает за тем, как мартышка, которую держат на привязи, тщетно пытается напасть на свинью, рыщущую в поисках корма. В какой-то момент свинья подходит совсем близко, и обезьянья атака почти удается, но тут у хряка находится неожиданный защитник – шелудивый деревенский пес. Он набрасывается на мартышку, со всей злостью впивается в нее зубами. Дети улюлюкают, визжат от восторга и страха.