Верещанье, и блеянье, и мычанье:

— Шутка ли, ведь сам Гиппопотам

Жаловать сюда изволил к нам! —

Крокодилица скорее убежала

И Кокошу и Тотошу причесала

А взволнованный, дрожащий Крокодил

От волнения салфетку проглотил.

… А змеи

Лакеи

Надели ливреи,

Шуршат по аллее. Спешат поскорее

Желанного гостя встречать!

Перед нами выразительная сатирическая картина: приезд именитого гостя.

Особенно изобилует такими картинами «Крокодил». Он весь звучит как пародия, которую трудно расшифровать даже взрослому, не говоря уж о детях. Кстати сказать, вдохновенный монолог Крокодила (когда он рассказывает о Зоологическом саде, где томятся в клетках звери), ритмически пародирующий лермонтовского «Мцыри», кажется мне каким-то нарушением художественной меры и стиля. Здесь сам ритм местами как бы перебарывает смешное содержание всей «поэмы», — и вдруг строки пародии начинают звучать всерьез и совсем невесело:

Там слон — забава для детей.

Игрушка глупых малышей.

Там человечья мелюзга

Оленю теребит рога

И буйволу щекочет нос,

Как будто буйвол — это пес.

Но эта некоторая «двусмысленность» относится только к раннему периоду работы Чуковского, когда он еще искал новых путей и вырабатывал для себя свою поэтику, изложенную после в остроумных «двенадцати заповедях» детским писателям (кстати сказать, до сих пор никем не опровергнутых и могущих быть «пособием» как для поэтов, желающих писать для детей, так и для взрослых, желающих научиться воспитывать детей). Педагогов иногда смущает «устарелость» сказочного инвентаря и словаря в книжках Чуковского, например:

Пошла Муха на базар

И купила самовар:

Приходите, тараканы,

Я вас чаем угощу!..

Нынче Муха-Цокотуха

Именинница!

— Не наш быт, — говорят опасливые воспитатели. — даже умывальники такого типа, как Мойдодыр, нынче вышли из обихода.

— Ну и что же? — спросим мы.

В самой прекрасной сказке нашей литературы, в пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке», в руках у старика — невод, корыто у старухи деревянное, старуха становится «дворянкой» и даже «царицей» — профессии, незнакомые нашим нынешним детям, — что из того? «Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок».

Приметы времени, страны, быта видны во всякой сказке, они придают ей правдоподобие и своеобразный колорит, а сама сказка, ее заветные образы, ее скрытая мысль, ее мудрость побеждают время и пространство и продолжают всюду и всегда жить и учить и радовать людей.

И, право, гораздо важнее в «Мухе-Цокотухе» не тот именинный традиционный антураж, который так замысловато разукрашен и подчеркнут художником в книге Чуковского, но сатирическое изображение трусости гостей, и не подумавших защитить именинницу:

А кузнечик, а кузнечик,

Ну совсем как человечек,

Скок, скок, скок, скок

За кусток,

Под мосток

И молчок!

А ведь это не забудется, это так написано, что запомнится.

Чуковский достигает этого запоминания разнообразными средствами — необычайными новыми словосочетаниями, как Мойдодыр (мы уже потом замечаем, что это ведь три слова: мой-до-дыр) или Айболит — чудное имя для доктора; и великолепной инструментовкой стиха (умывальников начальник и мочалок командир); и разнообразием ритмов (он пользуется множеством размеров, ставших классическими в нашей русской поэзии, так что его детские книжки невольно учат слышать и различать эти размеры); и четкими, точными рифмами; и любимыми детьми повторами:

А потом как зарычит

На меня,

Как ногами застучит

На меня: —

Уходи-ка ты домой,

Говорит.

Да лицо свое умой,

Говорит.

Чуковский широко использует в своих детских книжках фольклорные формы — загадку, поговорку, присказку, считалку.

Как у нашего Мирона

На носу сидит ворона.

… А у наших у ворот

Чудо-дерево растет —

это самые подлинные формы народного стиха. Некоторые строчки и строфы звучат совсем как поговорки или считалки:

Наступила темнота,

Не ходи за ворота:

Кто на улицу попал,

Заблудился и пропал.

Хороши — совсем в народном духе — у Чуковского загадки:

Хожу-брожу не по лесам,

А по усам, по волосам,

И зубы у меня длинней,

Чем у волков и медведей.

Эта фольклорная струя — самая чистая, самая сильная и, признаться, самая приятная в сказках и стихах Чуковского. Он особенно любит шуточные «нелепицы», которые так сильны в русском и английском фольклоре и для которых Чуковский придумал свое меткое название перевертыши.

Порою Чуковский откровенно смешивает самые разные жанры в своих пародийных стихах. Бармалей «на всю Африку поет» явно на мотив известных куплетов «Цыпленок жареный», а дети отвечают ему, прямо повторяя строки старой детской песенки:

Милый, милый людоед,

Смилуйся над нами,

Мы дадим тебе конфет,

Чаю с сухарями!

Это уже, конечно, просто озорство, в котором когда-то, может быть, и был некоторый смысл — протест против бедной сентиментальной «Птички» из детской хрестоматии, но с годами боевой дух повыветрился, и уже далеко не для всех читателей ясно, откуда и почему появились здесь эти строчки.

Персонажи сказок Чуковского, как обычно в детских сказках, — дети и звери. Звери наделены человеческими характерами и говорят, как люди, притом люди нашего века — они пользуются трамваем и аэропланом и в тоже время самоваром и кочергой. Среди этих привычных сказочных обитателей вдруг появляются новые герои: великолепный и грозный Мойдодыр, сконструированный Чуковским из обыкновенного умывальника, и совершенно реальный «звериный» доктор Айболит — со всеми профессиональными аксессуарами, и явно пародийный опереточный «разбойник» Бармалей, и условная баба Федора, и новейший «мальчик с пальчик» Бибигон. Но самый любимый, вернее, излюбленный герой сказок К. Чуковского — Крокодил в самых разных ситуациях и ракурсах. Может быть, он пленил автора своей экзотичностью — ведь русский ребенок не встречает крокодила даже в зоопарке; может быть, звучное имя и солидная внешность сделали его героем, а возможно, это влияние английской литературы — ведь еще Диккенс упоминает в «Давиде Копперфильде» о какой-то знаменитой книге о крокодилах, которой увлекается его юный герой. Главная функция этого великолепного персонажа сказок Чуковского — глотать: он глотает барбоса, городового с сапогами и с шашкою, глотает салфетку — от волнения, злодея Бармалея- словно муху, мочалку — словно галку, и даже солнышко — на горе всем бедным