кому я должен поверить – вам, уволенному с должности человеку, который вообще уже то ли существует, то ли нет, или министру авиационной промышленности? Неужто вы не понимаете, что я всегда встану на его сторону, Пётр Георгиевич? Так что вы обременяете ЦК партии совершенно ненужными писаниями, тем более что они ведь опасны». Вот на этом, собственно, и закончилась их беседа.

То, что отец рассказывал обо всех этих событиях, запомнилось мне на всю жизнь; я передаю это сейчас точно так, как говорил он, со всеми деталями. Эта коммуникативная ситуация будет, наверное, стоять в моей памяти всегда, пока я жив.

Но я ведь ее не понимал – как не понимал ее и мой отец, опять же в силу идеализма, то есть господства идеальных представлений над реальной мыследеятельностью. То, о чем я вам только что говорил, абсолютно точно проявляется и здесь. И на этом примере вырисовывается вторая сторона отношений между чистым мышлением и деятельностью.

В общем, отец пытался отстаивать свою позицию. Он не повинился в первом своем выступлении, и потом, в последние дни суда, на четвертый и пятый день, разные люди (те, с которыми он был связан раньше по работе) приходили, звонили, и каждый из них говорил только одно, пространнее или короче: что они его не понимают и хотят выяснить, на кого он оставляет семью, детей и чего он хочет добиться, когда картина совершенно ясна. Каждый из них советовал ему сказать – а у него была еще возможность: в конце он должен был ответить, признает он себя виновным или не признает, – что он признает себя виновным. В противном случае, говорили они, ты исчезнешь, тебя больше не будет и твои дети останутся сиротами, а жена – вдовой.

Его вызвал секретарь райкома партии (а отец был членом бюро райкома партии) – человек, который к нему, в общем-то, здорово относился, – и сказал ему то же самое. Его вызвал к себе Дементьев и сказал: «Пётр Георгиевич, не валяй дурака. Чем раньше ты признаешь себя виновным, тем будет лучше». Это было очень мощное давление, то есть буквально все говорили одно и то же.

И на вопрос, признает ли он себя виновным или нет, отец сказал, что признает.

Ну, надо сказать, что все они сдержали свои обещания. Им важно было одно – сломить. Так, как это сейчас описывает [в своих книгах Иван] Ефремов, описывают в теоретических работах и в воспоминаниях разного рода. Задача состояла не в том, чтобы его физически уничтожить, а в том, чтобы утвердить принцип централизованной иерархии, необходимость беспрекословного выполнения решений вышестоящих организаций. И «суд чести» устраивался именно для того, чтобы продемонстрировать, что ни один человек не может устоять. И когда это происходило и фиксировалось таким образом, то дальнейшее, в общем-то, уже никого не интересовало, и там многое зависело от чьей-то поддержки, какой-либо случайности и т. д.

Отец отделался сравнительно легко: его все-таки не исключили из партии, хотя грозились; на бюро райкома, членом которого он был до этого, дали лишь строгий выговор. Сначала лишили его всех побрякушек – орденов, медалей, государственной премии и т. д., – а потом, при решении этого вопроса где-то на последних инстанциях, их вернули.

Опять же, по своему упрямству он эти восемь месяцев искал место работы в авиационной промышленности, где он знал все заводы, знал всех людей; он считал себя куратором этой промышленности и «винтиком» ее. Пока ему не объяснили где-то, что есть приказ Хруничева не брать его никуда, кроме как на ставку 900 рублей. Это было очень мало (ставка инженера его уровня была 2500 рублей), кормить семью на эти деньги он не мог, поэтому отец в какой-то момент, после восьми месяцев шатаний, махнул рукой и пошел на строительство университета на Ленинских горах, где его восстановили – в очень маленьких, правда, чинах…

Университет строился системой МВД, и отец пошел к своему знакомому замминистра внутренних дел, который его в три минуты устроил. Так он и работал на этом строительстве, потом еще где-то в этом же [строительном] управлении…

Но фактически он был всем этим сломлен. Сломлен, поскольку вся жизнь и работа в системе превратили его в винтик государственной машины и свое личностное существование он мыслил только в качестве винтика этой машины. Он настолько стал ее частичкой, элементом, что у него не осталось ничего личностного. И поэтому он в принципе не мог восстановиться: всякая неудача в продвижении по социальной лестнице означала для него конец.

Тут выяснилось, что он всю свою жизнь был совершенно неадаптивным человеком. Например, за строительство комплекса куйбышевских авиазаводов ему дали Сталинскую премию[167] и предложили степень кандидата наук, а ему показалось, что степень кандидата – это мало, и он попросил степень доктора. Ему ответили, что этого сделать нельзя. Тогда он посчитал, что быть кандидатом неразумно. И вот теперь, в 1948 году, он рвал на себе волосы, потому что, имей он степень кандидата технических наук, он пошел бы преподавать в авиационный институт и получал бы свои 3000 рублей (столько платили кандидату наук), а без этой степени он при всех своих регалиях и прошлой славе мог работать только ассистентом и получать 1250 рублей, что было явно мало, да и несолидно.

Вот такого рода странные обстоятельства, свидетельствующие о непонимании ситуации, и составляли бытовую часть моего осмысления мира и жизни в те годы. К тому же все время проводились параллели с другими людьми, которые были в этом смысле куда умнее. Скажем, директор (вначале он назывался начальником) Центрального авиамоторного института[168] Поликовский, который жил рядом с нами и начинал вроде бы точно так же, как отец, – он стал сначала кандидатом, потом доктором технических наук, и, когда у него возникли неприятности, что было, в общем, закономерным явлением в жизни всех этих людей, он пошел профессором в МАИ, где спокойно работал, жил и кончил свои дни.

Но отец-то, пока работал, этого не понимал, и вот теперь он все время обсуждал эту проблему: что обеспечивает человеку устойчивость? Она стала одной из актуальных в те годы в жизни нашей семьи и составляла то самое «социальное содержание».

Я извлек из истории отца два принципа, которые и проверял дальше на своей жизни.

Первый принцип: нельзя быть частичным производителем; надо искать такую область деятельности, где возможно быть целостным и все, что необходимо для работы, для творчества, для деятельного существования, всегда может быть унесено с собой. Короче говоря, я понял, что существование человека как действующей личности не должно быть связано с местом, с должностью, которую этот человек занимает. Чтобы быть личностью, надо быть свободным. Это я понял очень четко… И чем дальше двигалась жизнь, тем больше я в этой идее укреплялся.

И второе, что я понял тогда: вступая в борьбу, надо всегда предельно четко и до конца рассчитывать все возможные альтернативы и четко определять те границы, до которых ты способен или хочешь идти. Я понял, что всякого рода непоследовательность сохраняет человеку жизнь, но лишает его самодостаточности и разрушает его личность.

Наконец, в-третьих, – наверное, надо все-таки говорить о трех принципах, а не о двух, – я тогда очень хорошо прочувствовал и продумал ситуацию разговора отца с Кузнецовым. Я понял: что бы и когда бы со мной ни происходило, я никогда не буду обращаться за помощью к людям вышестоящим – за исключением тех случаев, когда их решение будет зависеть от политического расклада, то есть за исключением тех случаев, когда я буду представлять определенную действующую группу, определенную социальную или политическую силу. Никогда не надо обращаться ради собственного спасения или утверждения какой-то истины, ибо эта истина не существует для людей определенного социального круга.

Форма разговора Кузнецова с отцом оказалась очень впечатляющей для меня и предельно убедительной. Я настолько понял его логику, мотивы его речи, что это стало как бы моим личным опытом… Я понял, что здесь возможны только личные отношения и обращение к личности, но никогда не к должностному