лирико-патетических (когда он высказывает обуревающие его гневные или горькие чувства). Сборник «Грозный год» богат суровыми реалистическими картинами, когда поэт рисует героический облик коммунаров, открывшийся ему во время зверских расстрелов «кровавой недели»; он полон и революционно-романтического пафоса и символики, когда воспевает образ могучей революции — потопа, который должен похоронить в своей пучине ненавистный мир палачей.

2. Роман «Девяносто третий год»

Тема революции, с новой силой зазвучавшая в творчестве Гюго в связи с героической эпопеей Парижской коммуны, породила и последний шедевр великого писателя. Еще в предисловии к «Человеку, который смеется» Гюго говорил о своем замысле создать роман о революции, который должен был носить название «Девяносто третий год». Этот замысел писатель и осуществил в 1874 г., в обстановке продолжающегося разгула реакции после поражения Коммуны, чтобы всей мощью своего звучного голоса прославить «величие и человечность» революции (как он сам впоследствии охарактеризовал свое намерение, выступая на банкете в честь сотого представления драмы «Девяносто третий год», созданной по его роману).

История всегда играла важную роль в романах Гюго начиная с «Собора Парижской богоматери», где он столь зримо нарисовал образ средневекового Парижа, затем и «Отверженных», где перед глазами читателей возникали битва при Ватерлоо и республиканские баррикады 1832 г. «Девяносто третий год» в этом отношении еще более характерное произведение, ибо Гюго воссоздает в нем такое колоссальное событие, как Великая французская революция, еще точнее: ее апогей и вершину — памятный 1793 год.

При всей верности истории Гюго, естественно, изображает эту революцию, как художник-романтик, свободно переплетая исторические события с вымышленными, придавая этим событиям необычайный характер и наделяя своих героев сверхчеловеческими чертами. При этом он разбивает все происходящее на резкие контрасты белого и черного, доброго и злого, в соответствии со своей собственной нравственной оценкой. В этой оценке Гюго безоговорочно стоит на стороне революции против ее врагов.

93-й год, что бы ни говорила о нем официальная буржуазная историография, заклеймившая эту вершину французской революции как год гильотины, террора и ужаса, для Гюго — «памятная година героических битв». Это год, когда молодая республика в величайшем напряжении всех своих сил должна была защищаться сразу и от внешних, и от внутренних врагов. «Европа, обрушившаяся на Францию, и Франция, обрушившаяся на Париж… Драма поистине эпического размаха», — так определяет свой замысел сам писатель (11, 110).

Значительность происходящего отражается и в эпическом характере повествования, и в драматических коллизиях, и в титанических образах романа.

Иностранный корабль, идущий во Францию с секретным назначением доставить туда главаря контрреволюционных банд, и отвязавшаяся пушка, бешено носящаяся по его палубе; леса Вандеи, которые находятся во власти мятежников; заседания Конвента, поддерживаемые стоическим народом революционного Парижа; крестьянка-мать, бредущая день и ночь среди пожаров гражданской войны в поисках своих детей, увезенных мятежниками; осажденная крепость и дети в горящей башне; трагический внутренний поединок между великодушием бойца революции и суровой необходимостью оградить революцию от ее врагов; суд революционного трибунала, призванный покарать изменников родины, — каждый из этих драматических эпизодов является существенной частью великой революционной эпопеи.

Два лагеря, между которыми завязан главный конфликт романа, — лагерь революции и лагерь контрреволюции — противопоставлены друг другу с самого начала повествования.

Лагерь революции — это, прежде всего, восставший народ Парижа, разутый, раздетый, голодающий, но героический и терпеливый благодаря вдохновляющей его идее. «Терпение. Этого требует революция», — говорит парижская беднота, в то время как немцы стоят у самых ворот Парижа, англичане только и ждут момента для высадки своих войск в Бретани, Вандея охвачена контрреволюционным мятежом и длинные очереди у лавок свидетельствуют о том, что в городе не хватает ни хлеба, ни угля, ни мяса. «Женщины в эти трудные времена были терпеливы и мужественно выстаивали целые ночи у дверей булочных, дожидаясь своей очереди», — рассказывает писатель, характеризуя всеобщий энтузиазм горожан. «При жестокой нужде царила стоическая честность»; «На улице Сен-Жак босоногие каменщики властным жестом останавливали тачку разносчика, торговавшего обувью, покупали вскладчину пятнадцать пар сапог» и тут же отправляли в Конвент в дар «нашим воинам»; «В каждой лавчонке читали газеты. Ни малейших признаков упадка духа в народе. И угрюмая радость от того, что раз навсегда свергнуты троны. Лавиной шли добровольцы, предлагавшие родине свою жизнь. Каждая улица выставляла батальон… Афиши и объявления… провозглашали: «Да здравствует Республика!» Крохотные ребятишки лепетали: «*a ira» (11, 106).

Высшее воплощение французской революции Гюго справедливо видит в величественном Конвенте — в том самом Конвенте, который В. И. Ленип охарактеризовал как подлинную «диктатуру низов», подразумевая под «низами» широкие слои городской и сельской бедноты. Замечательно, что и Гюго изображает Конвент, как воплощение подлинно народного духа.

«Конвент был первым воплощением народа», — говорит он, описывая огромный зал Конвента, в который в дни народных волнений набивалось до трех тысяч человек, и рассказывая, как общественные трибуны фамильярно вступали в разговор с собранием Конвента, как порой мятеж вихрем налетал на собрание, выходя оттуда успокоенным и удовлетворенным, и как толпы оборванцев целыми грудами тащили в Конвент золото и серебро, предлагая их в дар отечеству и не прося никакой награды, кроме позволения проплясать перед Конвентом карманьолу. «Эти вторжения толпы в высшее правительственное учреждение представляют один из самых поразительных моментов в истории народов», — говорит художник. Его поражает и воодушевляет это слияние «верховной власти и народа», «совета старейшин и улицы», которое он наблюдает в Конвенте. Он подчеркивает, что, имея против себя мятежную Вандею и целую коалицию королей, Конвент не только отважно защищал республику, но в то же время создавал новое законодательство и нес человечеству самые передовые идеи своей эпохи.

Очень важно, что Гюго увидел и подчеркнул созидающую роль Конвента, который в обстановке войны, окруженный врагами, действующими и внутри города, и за его стенами, обдумывал в то же время проект народного просвещения, создавал начальные школы, занимался вопросом улучшения больниц. «Очищая революцию, Конвент одновременно выковывал цивилизацию… В том самом котле, где кипел террор, сгущалось также бродило прогресса. Сквозь хаос мрака, сквозь стремительный бег туч пробивались мощные лучи света, равные силой извечным законам природы. Лучи, и поныне освещающие горизонт, сияли и будут сиять во веки веков на небосводе народов, и один такой луч зовется справедливостью, а другие — терпимостью, добром, разумом, истиной, любовью» (11, 165).

Рисуя вечные, с его точки зрения, завоевания Великой французской революции, Гюго разделял иллюзии философов XVIII в., которые подготовили эту революцию, мечтая о пришествии «царства разума». Может быть, нигде более явственно не сказалась преемственность между веком просвещения и романтизмом Гюго, чем в этой трактовке революции 1789–1794 гг. Подобно философам-просветителям, Гюго