на кучу выброшенной из сложки соломы, так, чтобы солома оказалась между лошадью и жердью. После этого становишься на жердь, которую продолжает тащить лошадь, и копна основанием упирается в жердь, а вершиной в твою грудь. Держась за вожжи, управляешь лошадью и удерживая себя на волокуше, направляешь лошадь на длинную кучу соломы, стараясь загнать ее как можно выше. Получается некоторое подобие скирды, чтобы зимой солому не совсем занесло снегом. На вершине этой скирды соскакиваешь с жерди, лошадь продолжает идти, жердь переваливается через кучу, ты за ней, и бегом направляешь лошадь к новой копенке соломы, образовавшейся под сложкой.

Работа веселая и азартная, требующая некоторой ловкости. Обычно на эту работу назначают подростков, но меня и считали подростком. Хотя зимой меня на медкомиссии уже освидетельствовали как допризывника.

Скирды были километров за пять от деревни. На молотьбу тех, кто работал на молотилке, везли на телеге или на санях, а те, кто работал на волокуше, ехали на своих лошадях.

В первую же молотьбу я попал на одно из дальних полей, а лошадь попалась костлявая. Хребет, как нож, выступал из её спины, а я до этого не ездил верхом. Может, и были в колхозе седла, но не помню, чтобы я видел кого-либо в седле. Наверное, были, но, разумеется, не для пацанов. В общем, обе ягодицы я сбил в кровь. В довершение на обеих ягодицах, напротив друг друга вскочило по чирью.

Так что я несколько дней лежал на животе, а мама к чирьям прикладывала половинки печеного лука. Потом я освоил лошадь без седла.

После того, как хлеб обмолотили, я стал работать, как и остальные подростки, на конюшне. Возили солому на скотный двор и в конюшню.

Лошадей за нами не закрепляли. Конюх сам решал: кому какую лошадь дать, а лошади, как и люди, различаются и по силе, и по характеру.

Лошадь, как и человек, тоже заранее предвидит, что предстоит трудиться, и ей очень не хочется покидать конюшню. Когда выезжаешь из деревни на пустых розвальнях, лошади идут понуро и никак не хотят бежать. Ни кнут, ни кнутовище иную не заставят бежать, и тогда мы начинаем палкой ковырять ей заднепроходное отверстие под хвостом. Лошадь, пару раз лягнув по передку саней, начинала трусить, с неохотой думая о предстоящей работе. Но вот сани нагружены, и солома притянута бастрыгом – так называется жердь, прижимающая солому к саням. Мы забираемся наверх и устраиваемся в углублении, образованном бастрыгом в соломе. В обратную дорогу лошадь можно не подгонять – домой в конюшню она сама бежит трусцой с загруженными санями. Можно и не управлять – дорогу домой она знает.

В качестве шика, в углублении над бастрыгом ложимся. Шик заключался в том, что мы отдавались на волю случая, который, впрочем, почти всегда был предсказуем. Зимняя дорога это не асфальтированная гладь или железнодорожная колея, – в том месте, где дорога идет по небольшому склону, сани начинают соскальзывать со склона, сгребая в сторону снег. Когда снега становится достаточно много, сани перестают соскальзывать и возвращаются на колею. Неоднократное соскальзывание сглаживает склон, а снег, который сгребли со склона полозья, образует твердый бордюр. Образуется, так называемый, «раскат». Раскат проезжают шагом, но мы-то шиковали! И кому-то на раскате не везло. Сани на раскате скользят в сторону, ударяются полозом о бордюр, опрокидываются и лежащий в соломе шутник летит в придорожный сугроб. Смех, веселье, сани становят на полозья и работа, превращенная в игру, продолжается. А солому скотине надо подвозить и сани для этого надо соломой загрузить, не только при легком морозце в солнечную погоду, но и при жестоком морозе и в пургу, тогда уж, не до игры. Не так страшен мороз, как пурга. Сильный ветер срывает с саней только что положенный навильник соломы, трудно сложить солому на возу ровно, чтобы сани не опрокидывались на любом сугробе, которые ветер наметает в каждой низинке. Ветер со спины задувает под полушубок, когда нагибаешься, чтобы поднять вилы, а если к ветру лицом, то он выворачивает вилы и солома ложится комком, вот и крутишься то так, то так. Но мне запомнилась солнечная погода и работа в удовольствие – это уж свойство характера и возраста.

Когда у меня были чирьи, я, разумеется, не работал, хотя ни каких больничных листов, конечно, не было. Я мог вообще не работать, трудодни практически веса не имели. Да нет, конечно, какой-то вес имели – в конце 43-го года мы с мамой получили около двух пудов зерна. Но, не только трудодни были целью.

Ну, во-первых, не стоял даже вопрос: работать или не работать, конечно, работать, а как же не работать-то, ну и попутный результат был важен – это возможность получать лошадь, чтобы привезти соломы для коровы и дров для себя.

Холеная дамочка, поселенная в крестовую избу, с хозяевами за услуги расплатилась вещами.

Когда дрова кончались, а лошадь не могли дать, в случае, например, когда в районный центр ушел обоз с зерном, мы с дядей Петей отправлялись с саночками в ближайший лог за дровами. Рубили березки в руку толщиной, брали и осинки. Крупней деревьев около деревни не было – все вырубили. Не вырубали только березы на кладбище.

Обычно для поездки за соломой или за дровами лошадь давали. За дровами, мы с дядей Петей ехали или в ближайший околок, где брали стройные осинки диаметром сантиметров 20 – 30, это возраст 30 – 50 лет, или отправлялись километров за 5 и рубили стройные березы – ближе березок не было.

Никогда не шла речь о том, что надо что-то поберечь. Речь шла только о том, где взять.

Как-то, в 80-х годах мы на машине поехали севернее Самары за дикой земляникой (клубникой), которая в изобилии росла на склонах оврага. Овраг выходил из леса, а на его крутых склонах и в степной части кое-где росли осины и березы. В поле, недалеко от оврага, где мы были, росли две молодые березки, сантиметров по 15—20 диаметром, т. е. им уже было лет по 20, а может, учитывая сухость местности, и значительно больше. Плуг их обходил.

При нас подъезжает местный житель верхом на лошади, срубает одну березку, обрубает у нее ветки, привязывает эту охапку веток к седлу и уезжает. Он так по-варварски заготовил для бани веники. Никакие доводы не помогут. Ему надо, вот и вся аргументация. «Чего ж я на дерево, что ли, полезу?».

А когда-то у Беловодовки росли и лиственницы. Они еще стоят одинокие в несколько километрах или десятках километров друг от друга. Какое это величественное зрелище! Среди полей, перелесков, у небольших лесочков берез, осин и прочих обычных взрослых деревьев высотой с 4-х, 5-ти этажный дом, стоит дерево в 16 этажей! Какой-нибудь ясень ствол у основания имеет в 4 обхвата, но уже через 2 метра этот ствол расходится на могучие ветви, а те на ветки и всего высота дерева метров 15. А у комля лиственницы ствол не больше метра, но тянется этот ствол на 50 метров и только на вершине небольшой конус, поэтому впечатление такое, что стоит лиственница среди других деревьев, как среди травы.

Если конюх не оговаривал время пользования лошадью, и у дяди Пети возникало желание поехать за дровами подальше, чтобы заготовить березовых, а на дворе был приличный мороз, то дядя Петя поверх полушубка надевал доху. Доха – это аналог российского овчинного тулупа, который тоже надевают на полушубок. Доху шьют из собачьих шкур, но в отличие от тулупа, мехом наружу. Как поясняет дядя Петя, если нужна собачья шкурка, чтобы починить доху, то заводят новую собачку, а прежнюю в петельку и через перекладину над воротами. Он так и говорил: «Собачка», «Петелька». Если надо сшить новую доху, а это бывает крайне редко, потому что в дохе не работают, а только пребывают в санях, и она служит многие годы, то шкурки накапливают постепенно. Не будешь же держать стаю собак.

Нормальные люди относились к собакам, как к нормальным домашним животным. Не хуже, чем к курице, и не лучше, чем к лошади.

Как путешественник, я восхищаюсь планированием похода на Южный полюс Амундсена, который использовал собак не только, как тягловую силу, но и как источник свежего мяса и для себя и для собак, забивая лишних собак, по мере уменьшения перевозимого груза при расходовании топлива