Мне пришло в голову приложить к этой записке то письмецо, которое я написал однажды утром у Асмусов и потом днем рассказал тебе на словах проездом домой к тебе на извозчике. Помнишь? Оно было набросано карандашом по черновой рукописи Охр<анной> Гр<амо>ты. Я не мог писать его отдельно, на почт<овой> бумаге, потому что стол стоял у дверей, мимо него ходили, я работал на виду, и писанье письма бросалось бы в глаза И<рине> С<ергеевне>[144]. Теперь я тебе его перепишу. Читая его, припомни, какое это далекое прошлое. Я чуть не назвал его сейчас грустным. Нет, неправда: это было уже мое нынешнее счастье во всей его настоящей силе, но в еще недоуменной гадательной бедности. Тогда говорила одна душа, и ничего еще не было дано ей в подмогу. А теперь мне хочется бросать в помощь ей все больше и больше телесных опор: себя, Грузию, юг, и радость, и горы, и волшебство работы. Моей любви к тебе, которой так недавно приходилось одним движеньем губ исполнять Вагнера, мне хочется подарить теперь целый Лейпцигский оркестр.

И еще о письме. Клятва, в нем содержащаяся, остается в силе. Это все еще одно из наших будущих, выбор которых в твоей воле. Но как хочется мне, чтобы ты выбрала жизнь и горный край и радость! – Сейчас перепишу письмо. До вечера, друг мой.

Б.

Письмо, написанное у Пильняка. Ямское Поле (примеч. З.Н. Пастернак).

30. IV.<31>

Родная моя, удивительная, бесподобная, большая, большая. Сегодня тридцатое, сейчас утро. Мне хочется все это запомнить. Все ушли из дому, я один с Аидой в Борисовой квартире[145]. Вчера были гости, утром стоял стол еще раздвинутый на обе доски под длинной белой скатертью, весь солнечный, заставленный серебром и зеленым стеклом, с двумя горшками левкоев, и дверь на балкон была открыта, там тоже было солнце, стекло и зелень.

Через час я пойду к Жене[146] и проведу у нее часть дня, больше, чем бывал там эти месяцы, когда забегал к ней редко и лишь на минутку.

Этим начнется наше прощанье с ней. Я не знал, что оно будет так легко. Что оно будет ясною спокойной весной, среди стихов, вызванных чем-либо столь огромным, маловероятным и очевидным, как ты, со взглядом, открыто и просто вперенным в наше время, с такою верой в землю и ее смысл.

Я не знал, что перед разлукой с ней буду полон чем бы то ни было подобным тебе, – буду переполнен тобою, буду разливать тебя, упрощающую все до полного счастья, – все, чего касается твое влиянье, все, на что падает твоя волна.

Я не знал, что буду избавлен при прощании от душевных подмен, от легкости нелюбви или прирожденного бесчувствия, – но что это будет ничем не омраченное светлое прощанье с дорогим: в мире равном себе везде, везде живом и милостивом, равном себе без конца, верном и полном тобою.

Но я пишу отсюда ради места, откуда пишу. Скоро я отсюда уеду. Давай запомним утро и обстановку и тишину дома в отсутствие О<льги> С<ергеевны> и Е<лизаветы> И<вановны>[147], которые наполняют его своей отлучкой в город так, точно наполняют его моими мыслями о них, моей благодарностью им и удивленьем перед ними, перед этими замечательными женщинами, ставшими мне, если бы даже они этого не приняли, – матерью и сестрой.

И все это ты, все это ты, все это ты!

Я тебя увижу завтра. Мой вечер перенесен на 4-е, и доклад все же будет: Баранова[148], начальника воздушных сил республики, но начну я. Помнишь, как у Гаррика: Лист и дирижабль. Странно.

Весь твой, тихая, тихая, верная моя.

Вчера много пили. Воронский[149] целовал и сказал, что скоро стану Черным Спасом времени, – пишут рябым, страшным, – сектантский запрещенный образ. Читал чего не знаешь[150] непоэтическое, но очень контровое стихотворенье, написал вчера утром.

<Начало мая 1931>

Дорогая Зина

Я не переехал отсюда. У меня верно грипп. Вечерами до 39°, утром 37,5. Я лежу в постели. У нас испортился телефон. Я просил Ольгу Сергеевну известить из города обо всем этом Шуру, Ирину или Женю[151]. Вероятно, кто-нибудь из них меня навестит.

Я ни в чем не нуждаюсь, за мной очень трогательно ухаживают тут.

Я срезал половину записки. Дальше шло все грустное, оно бы огорчило тебя. Я боюсь, что пока я связан простудой, с тобой все чаще и чаще будут говорить о нас в том же духе, как это было недавно.

И опять грустное. Не надо. Будь здорова.

Твой Б.

<Начало мая 1931>

Ангел мой, – прятки ни к чему не привели и не имели смысла. По лестнице передо мной спускалась старушка из вашей квартиры. На стук закрытой двери она обернулась назад и заметила меня и мое замешательство. Кроме того, как по команде, из Соколовской двери вышла их прислуга в тот же миг, что я – из твоей, и мы лицом к лицу столкнулись на площадке. Вид у меня при всем этом был, вероятно, идиотский. Идиотскую фотографию взял с собой.

Посылаю тебе Шуру. Всего лучше будет для меня, если ты ее возьмешь и на день (т. е. не на одни ночевки), я без нее обойдусь, меня тут возьмут на полный пансион Шура с Ириной или П<расковья> Петровна. Мне облегченьем будет, если ты поселишь ее у себя прислугой.

Посылаю тебе с ней ужин, который тебя ждал вчера, не сердись, это, верно, глупо. Позвони мне сегодня, чтобы сговориться насчет Шуры, кооператива и пр<очего>, но до вечера, п<отому> ч<то> вечером, м<ожет> б<ыть>, уйду из дому.

Страшно люблю тебя и ежечасно и ежеминутно благодарю.

И<рина> С<ергеевна>, после всего сообщенного, не заслуживает того внимания, которое мы ей вчера уделяли; сейчас, утром, мне все это кажется до увеселительности смешным и десятыми пустяками. Но при такой двойственности быть друзьями технически невозможно: не знаешь, с кем говоришь в четверг, с кем – в пятницу. Позвони же.

Весь твой Б.

<Начало мая 1931>

Дорогой друг, не мучайся торопливостью тона, пишу наспех. Билет достал[152], но денег на сбер. кн<ижке> еще нет. Буду доставать, оттого и посылаю Шуру, – сам буду в городе, если по телефону добьюсь чего-ниб<удь>. Вот что имей в виду. Может быть, правда неплохо устроиться под Киевом на лето? Если это тебе улыбается, то так