Шрифт:
Закладка:
Дагестанский писатель Магомед-Расул Расулов писал в своём обращении к Расулу Гамзатову:
«Помню, как однажды к вам пришёл на приём седовласый, сухопарый горец и заговорил по-аварски. Я собрался было деликатно удалиться, но вы сказали:
— Посиди. Секретов у меня от тебя нет. Если у гостя есть что-то такое, ты всё равно ничего не поймёшь: для тебя мой аварский язык, что для меня твой кубачинский.
Горец говорил взахлёб. Вы дали ему высказаться, высвободиться от наболевшего и довольно скоро отпустили, обменявшись с ним несколькими словами.
На мой вопрошающий взгляд вы не замедлили пояснить:
— Сыну его грозит расстрел. Он возмущается, что нет правды на свете. Я спрашиваю: “Тебе что важнее — правду установить или сына спасти?” Я, говорит, всю жизнь боролся и борюсь за правду. Я тоже, говорю, боролся и борюсь, но её, правды этой, не могу найти. Лучше ты к кому-нибудь другому обратись. В конце концов, мы сошлись на том, чтобы попробовать помочь его сыну».
Айшат Гаджиевой тоже доводилось быть свидетельницей подобных историй: «Все к ним приходили за помощью, и больной, и попавший в беду. Ящиками лекарства привозили из-за границы для Расула друзей, и для людей, которые заболели и просили помощи. Патимат всем гостям и подарки давала, и лекарства тем, кто нуждался. Находила время уделять людям внимание. Про Расула можно сказать, что он был создан не для себя, не для семьи, он был создан для всего народа».
«НЕ КРАЙ ЛИ ДАЛЁКИЙ ТЕБЕ ПОЛЮБИЛСЯ?»
У депутата Верховного Совета обязанностей прибавилось, но это не мешало его творчеству, талант подавлял «помехи», зато его депутатство помогало дагестанской литературе. Депутат мог сделать больше, чем просто председатель Союза писателей, особенно если этим депутатом был Расул Гамзатов.
Появились и другие возможности. В составе всевозможных делегаций Расул Гамзатов побывал во многих странах. Тогда выезд за границу был особой привилегией, почти недоступной простым смертным. Даже дозволенные туристические путёвки оформить было очень сложно. Для этого следовало преодолеть несколько барьеров, пройти собеседование на благонадёжность, получить рекомендации от партийных или комсомольских органов. Их давали не всем. Контролировали граждан и в самих поездках, в каждой делегации для этого был специальный человек, а то и двое.
Гамзатова возмущал не столько неусыпный контроль, он, может быть, кому-то и помогал избежать провокаций, сколько недоверие к своим гражданам. «Даже в 1937 году мы пели: “Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек”, — говорил позже Расул Гамзатов в беседе с Феликсом Медведевым. — Но вольно дышать — это не только жить у себя дома, но и мир посмотреть, по Парижу поездить, лондонского тумана вдохнуть. Надо чаще выезжать за границу. Не общаясь с зарубежными странами, не имея научно-технического обмена, литературных, культурных связей, как можно двигаться вперёд? Хорошо, что много в этом отношении сделано XX и XXII съездами партии. Надо срочно облегчить человеку оформление поездок за границу, снять нервозность в этих делах. Сколько комиссий надо пройти, бумаг оформить, чтобы выехать за рубеж! Ощущаю это на себе. В конце концов, я не прогуливаться еду, а по литературным, государственным делам».
Гамзатов прибывал в другое государство как член официальной делегации, депутат, член комитета или комиссии, но покидал страну в совсем другом статусе. Талант пробивался сквозь официальные рамки, поэзия находила поэзию, преодолевая языковые барьеры.
При всеобщем стремлении попасть за границу Гамзатов порой отклонял приглашение под благовидным предлогом. Но причина всегда была одна — творчество.
В беседе с Кларой Солнцевой поэт приводил в пример Александра Твардовского: «Как-то у него гостил американский поэт Роберт Фрост и пригласил его в Америку. Твардовский отказался. Я удивился: “Почему?” Твардовский пояснил: “Расул, если бы я поехал в Америку, пришлось бы отложить поэму ‘За далью даль’. А я жил этой вещью, буквально жил”. Всего-навсего одна причина, но в ней отношение поэта к себе и своему предназначению».
Он ехал, когда нельзя было не ехать. Или когда выпадала возможность увидеть то, что хотелось увидеть давно. Первой страной, в которой побывал Гамзатов и куда он потом часто ездил, была Болгария. Она во многом напоминала Дагестан, да и было ли где такое же радушное, тёплое отношение к советским людям — наследникам России, чьи воины погибали, освобождая Болгарию в XIX и XX веках? Где ещё их называли «братушки»? Болгарская речь похожа на русскую, как и алфавит — дар болгарских просветителей Кирилла и Мефодия. Даже в различиях русские спутники Гамзатова улавливали общие корни, уходящие в старославянскую речь. Если, указывая дорогу, болгары говорили «наляво» — это было почти общее, но если говорили «направо» — это оказывалось «прямо». Русское «направо» было по-болгарски «вдясно», и в слове этом отзывалась десница — устаревшее обозначение правой руки.
Болгария, войди в мой стих, войди,
Как в сердце входит то, что сердцу мило.
Войди, как входят тёплые дожди
В распаханные земли мира[72].
«Я чувствую себя особенно крепко связанным с Родопами — родиной Орфея и Спартака, — говорил Расул Гамзатов. — Там написал я цикл сонетов. Там оставил частицу своего сердца».
Страны, которые довелось увидеть Расулу Гамзатову, были разными. Открытая, дружественная Болгария, настороженная Германия, пребывающая в бесконечном Ренессансе Италия.
— Скажи «люблю», — меня просили в Риме,
На языке народа своего! —
И я назвал твоё простое имя,
И повторили все вокруг его...[73]
Соседствующие с Кавказом Турция и Иран тоже удивляли схожестью некоторых традиций и культурных особенностей.
«Если бы иранские шахи пришли в Дагестан не с огнём и мечом, — писал Расул Гамзатов, — а с мудростью Фирдоуси, с любовью Хафиза, с мужеством Саади, с мыслью Авиценны, им не пришлось бы убегать без оглядки. В Нишапуре я посетил могилу Омара Хайяма. Там я подумал: “Мой друг Хайям! Пришёл бы ты к нам тогда вместо шаха, с какой бы радостью приняли тебя народы гор”».
Он не писал «отчётных командировочных» стихов, писал лишь то, что само выливалось в строки, что накопилось в душе. Позже за книгу стихов об Иране Расул
