Женушку попросите не серчать на меня.

Явился как корабль-призрак из тумана. В туман и ушел, оставив предчувствие беды.

ГЛАВА V

— Я просил вас подготовить дополнительные материалы о Павле Александровиче Болдине,— сказал Овчинников Гаю.

— Болдин обратил на себя внимание после того, как с ним установил контакт Русский центр. Чем мог привлечь его? Тут долго голову ломать не надо. Во-первых, у него обширные связи и достаточно устойчивый авторитет и в Америке и в Канаде. Во-вторых, и это, естественно, немаловажное обстоятельство, у него крупный капитал. В предвоенные годы зарекомендовал себя как явный, непримиримый противник Советской власти. Можно вспомнить его статьи в «Новой русской газете».

— К какому времени относится последняя публикация?

— Понимаю ваш вопрос, Антон Фролович. Последняя публикация относится к сороковому году.

— Можно ли сделать заключение, что он отошел от активной политической деятельности в самом начале войны?

— Точных сведений нет. Только предположения. Последующие же его взгляды и поступки непросто осмыслить и объяснить. Например, в сорок третьем году, вскоре после битвы под Сталинградом, выступил одним из активных сторонников создания второго фронта.

— Что это — перемена мировоззрения?

— Может быть, заговорило старое. Или, скорее, гордость за Россию, которая смогла разгромить на Волге армию такого сильного врага.

— Не напомните ли, в чем проявлялась его активность в ту пору?

— В конце войны написал статью в «Нью-Йорк таймс», в которой утверждал, что Гитлер не имел ни малейшего представления об истинной силе русского духа, а также о том, какой экономический потенциал сумел накопить Советский Союз за четверть века. В той же статье Болдин высказывал одно сомнительное, но довольно любопытное предположение. Он написал, что, очевидно, русским не стоило в предвоенные годы так старательно скрывать свои оборонные возможности. Сверхзасекреченность будто бы сбила с толку германское командование. Оно, например, было убеждено, что из Москвы на восток идет лишь одна железнодорожная колея. В этом смысле, как писал Павел Болдин, заслуживал интереса пример Петра, который, построив в тысяча семьсот десятом году два крупных пушечных завода, распорядился написать о них со всеми подробностями, сколько они способны производить пушек, ядер и пороха... Для того чтобы устрашить врагов.

— Мысль любопытная,— вскинул брови Овчинников.— Только так легко рассуждать со стороны.

— В сорок третьем году Болдин предрек поражение Гитлера довольно точно, предугадав развертывание советских резервов и истощение резервов Гитлера. Но в той же статье Болдин рассуждает о том, что случится, когда русские войдут в Берлин и когда большевизм распространится чуть ли не по всей Европе.

— Не потому ли он призывал к ускорению второго фронта?

— Весьма возможно, большевизм пугал его. И, призывая к открытию второго фронта...

— Но не имел ли он в виду прежде всего помощь России?

— Трудно ответить на этот вопрос однозначно, Антон Фролович,— произнес Гай.— Во всяком случае, взгляды Болдина во многом противоречивы, не до конца ясны.

— Есть у нас на сегодня другая нить?

— Пока нет.

Сидней Чиник

«Адвокатам отца удалось разыскать в Гамбурге Томаса Шмидта и известить о том, что его разыскивает бывший русский моряк, наживший солидный капитал за границей.

Я получил задание снова встретиться с ним и объяснить, что и как ему надлежит делать до отбытия и после приезда к отцу.

Мистер Аллан не скрыл от меня болезнь отца. Врачи настоятельно советовали ему оставить Сингапур с его жарким и влажным летом. Не знаю, что заставило отца выбрать Канаду. Может, вспомнил о большом и красивом Монреале, где зима как зима, снег мягкий, пушистый, а может, захотелось быть поближе к своим. Все же не кому-нибудь, а Павлу Александровичу он обязан жизнью. А то, что случилось между ними в Монреале, скорее всего, забылось с годами.

Остановились родители в Торонто. Оттуда и пришла телеграмма о сердечном приступе отца. Я получил долгожданный отпуск. Вскоре меня известили о том, что началось оформление въездных документов Томаса Шмидта.

Ранним летним утром, солнечным и свежим, я стоял за легкой прозрачной занавеской в гостиной и ждал машину. Она подошла как раз в ту минуту, когда Элен в новом сером костюме и розовой воздушной кофточке сбежала с крыльца. За рулем сидел сам Функ. Он тяжело выбрался из «форда», купленного недавно у американского квартирмейстера, и, вытерев шею и лицо большим шелковым носовым платком, закурил.

Элен, обернувшись к окну, махнула мне рукой.

В машине она сочувственно положила тонкую руку с длинными пальцами на мою. Элен любит меня.

...Я долго не мог привыкнуть к тому, что эта умная, красивая и расчетливая женщина — моя жена. С ней просто. Элен устойчива в симпатиях и антипатиях. «Проявление чувств» считает признаком малодушия. Раз я должен уезжать, я уезжаю. И пробуду у родителей столько времени, сколько понадобится. Элен постарается взять на себя часть моих забот... И «Кофейник» и «Чашка» начинают приносить всевозрастающий доход, и Элен, втянувшись в дела, сделает все, чтобы мой отъезд не повлиял на них.

Машина шла по безлюдному в этот час шоссе на большой скорости. До аэропорта ехали молча.

Мой рейс уже был объявлен. Справившись со всеми формальностями и отдав чемодан в багаж, я подошел к жене и тестю. Они стояли у маленького фонтанчика, освещенного резким солнечным лучом, пробивавшимся через стеклянную крышу.

Накануне из-за нелетной погоды отменили несколько рейсов, павильон был запружен возбужденной недовольной толпой.

Когда объявили посадку, те, кому не удалось попасть на этот рейс, недовольно загудели. Дама лет сорока, обладательница двойного подбородка и мощного контральто, поощряла длинношеего мужа на скандал. Когда тот без особого энтузиазма двинулся к администратору, я увидел Томаса Шмидта, полуразвалившегося в кресле и листавшего журнал. Глаза его закрывали темные очки, он был в коричневом, ладно сидевшем костюме; журнал в его руках свидетельствовал о том, что его дела в порядке и что наша новая встреча теперь уже не за горами.

Я на прощание пожал руку тестю. Почувствовал крепкое рукопожатие небольших толстых пальцев. Нагнулся и поцеловал его в мясистую, красную щеку. Он сочувственно похлопал меня по спине. С Элен мы обнялись. На меня повеяло дорогими духами.

— Телеграфируй, когда будешь вылетать,— сказала Элен.

— Встретим,— закончил тесть.

Я кивнул и пошел к выходу. Оглянулся, проходя мимо кресел. Шмидта там уже не было. Я помахал Функам и вышел на летное поле.

В Брюсселе, откуда начинался трансатлантический рейс, полдня ушло на покупку сувениров, утром следующего дня я поднялся на борт