Случаются поздней весной такие дни, что будто, заблудившись, забрели из осени. Когда небо высокое и синее-синее, солнечные лучи путаются в листве высоких деревьев, молчат отчего-то птицы, а в неожиданно-прохладном воздухе нет-нет да пахнет вдруг сырым грибным духом и прелыми прошлогодними листьями, повеет тревожным ожиданием — зимы ли? Беды ли?

Вот в такой-то день наследная царевна Алевтина Игнатьевна в одиночестве бродила по ставшему уже таким родным и знакомым лесу. До очередной тренировки время еще есть, можно отдохнуть, посидеть, поболтать со Светиком или помочь по дому… но хотелось побыть немного одной и уложить в голове события последних дней. А еще — обдумать хорошенько нечаянно подслушанный разговор. К которому, как и ко многим событиям, совсем непонятно было, как относиться.

Правда, “нечаянно” это было в самом начале, когда Алька, не скрипнув дверью, вошла в сени. Ходить и двигаться бесшумно ее учил Акмаль — и наука быстро пошла впрок, а царевна тренировалась в ней при всяком удобном случае. Но когда, услышав из горницы голоса, она уловила свое имя, Алька остановилась вполне сознательно. И окликать никого не стала.

Разговаривали Михайла и Савелий.

— Да что ж я, слепой? — мрачно спрашивал глава отряда и тяжко вздыхал. — Вот потому, видать, и не берут девиц в богатыри. Беды не миновать с ними.

Алька, затаившаяся в сенях, почувствовала, как сами собой стискиваются кулаки. Это чем она, интересно, теперь-то провинилась?! Все ведь так хорошо уже было! И получается у нее все в последнее время. И в отряд влилась совершенно. Да богатыри в ней души не чают — почти все!

А что вовсе уж непонятно — отчего это прямой и честный Михайла вдруг за спиной у нее на что-то жалуется, а не в глаза ей высказывает.

А Савелий только угукнул, и от его согласия царевне стало еще тошнее. Она осторожно выглянула из-за косяка. Мужчины сидели боком к дверному проему и не замечали свидетельницу своего разговора.

— И ведь кабы он один, — продолжал между тем Михайла. — А то ведь…

— А сам? — Савелий остро посмотрел на старшого из-под бровей.

— Я на чужих невест не заглядываюсь! — резко обрубил тот, однако собеседник его только хмыкнул. — И что сталось-то? Ведь было же…

— А я тебе скажу, что сталось, — усмехнулся Савелий. — Вот явилась она к нам — дурная девчонка, наивная, смешная, оборванная, а гонору до небес. Только и того, что хорошенькая, так хорошеньких девчонок — вон, в каждой деревне, выбирай любую. Дева в беде, как все прочие. К тому еще и царевна. Стало быть, и не девица она нам, а охраняемый объект. А со временем — и мы попривыкли, и она. Своей совсем стала. Подросла наша девочка, повзрослела. А еще — оказалось, кроме того гонора у ней и характер имеется. Настоящий. Не медовый, так и нам не в квас его класть. Оказалось, что и смелости ей не занимать, и голова как надо работает. Дури, понятно, тоже хватает… Зато и весело с ней парням, и интересно. И ничуть не похожа она на девиц, что спасать каждый день приходится. А хорошенькая — по-прежнему. А ребята молодые, каждый день бок о бок… вот и начали поневоле перед ней красоваться, соперничать. Может, не все сами еще поняли. Пока.

Михайла только рукой махнул безнадежно.

— Да ясно все это… делать-то что теперь? Не к государыне же с этим идти…

Савелий хохотнул.

— Как вижу: являешься ты к ней на поклон, говоришь, матушка Наина Гавриловна, заберите вы ее от нас, неба ради, ить того гляди друг друга покрошим… А она тебе: сами, мол, приютили, сами мучайтесь!

Глава отряда так и не улыбнулся — и глянув на него, второй богатырь тоже посерьезнел.

— Ничего ты тут не сделаешь. Да и не надо. Вот как сама она определится, выбор сделает — так и успокоятся все. Да и несерьезно это…

Алька едва удержалась, чтобы не выскочить, не объявить, что уж она-то выбор свой давно сделала. И вообще, с чего это с ней кто-то мучается!

Наверное, еще минувшей осенью — непременно бы выскочила. Но вот сейчас — отчего-то замерла, прикусив губу. А затем так же бесшумно, как вошла, выскользнула из дома.

Так значит… значит, засматриваются на нее богатыри? Да не один… и отчего же она сама-то не заметила? А к чему разговор этот — неужто впрямь кто-то из братьев поссориться из-за нее готов?

Вообще-то до сих пор царевна была… ну почти уверена, с кем целовалась в темноте. Тогда-то сомнений, кто перед ней, не возникло почему-то, да и сидр в голове шумел с непривычки.

Лица мужчины видно не было, а она ведь сдуру еще и глаза зажмурила! Голос — так он одно слово и шепнул только. Вот запах был родной до невозможности, но ведь не станешь каждого обнюхивать! И в руках его так уютно, а целоваться так сладко…

От воспоминания Алька густо покраснела. Хорошо, что никто не видит!

А наутро все вели себя совершенно как обычно — и тут ее всерьез одолели сомнения. Опять же — не спросишь ведь! А ну как заговоришь, а он и ни сном ни духом! Стыда потом не оберешься…

Росту богатыри все до единого высокие, изрядно выше нее. Плечи у всех широкие. Одежды носят одинаковые. Да она и сама в такой же сейчас ходит, а опыт переодевания в крестьянку показал, что от женских платьев царевна и вовсе успела отвыкнуть. Уж такие они, оказывается, неудобные!

Олешека, пожалуй, можно исключить — он все же заметно шире прочих, да и уж бороду-то Алька всяко бы заметила. Михайлу и Савелия тоже — оба бородаты.

Остаются Анжей, Ратмир, Акмаль и Светик. Кто?

Девушка снова едва удержалась, чтобы вслух не выругаться. Мало ей было загадок! Мало гадать, кто принц, а кто убийца — вот теперь еще подумай, кто здесь тот нахал, что чужих невест в темноте так сладко и бессовестно целует. И тот ли, кого сама… ну нет уж! Сама она ни на кого вообще не заглядывалась! Помрачение это было, не иначе.

Подул прохладный ветер, и царевна зябко поежилась. Надо было накинуть чего поверх рубашки. И впрямь словно осенью пахнет.

При воспоминании об осени Алька будто въяве почувствовала во рту кислый вкус зеленых диких яблок. И нестерпимо вдруг захотелось яблока. Только лучше не дички, а красного, садового, сладкого. В такое вопьешься зубами — и брызнет липким соком…