Неужели я просто тряпка? Неужели вот так и проявляется бесхарактерность?

А с другой стороны…

Вот мы приходим в Одессу, минуем Воронцовский маяк и швартуемся к пирсу. Всех встречают, всем улыбаются… И среди встречающих Зоя… Надо думать, она сумеет подать себя!

Могу представить, как выпялит глаза стармех, да и выраженьице капитана нетрудно вообразить…

Но не в этом дело.

Вечером мы вдвоем ходим по Одессе и, может быть, первый раз в жизни разговариваем серьезно. О чем? О жизни, о людях, о том, что я увидел и понял, и о том, что я увидел и не понял…

Ну, что я знал раньше о голоде, например?

Считал — в животе бурчит, значит, голодный… А теперь? Я видел ребятишек, которые чуть свет выходили из джунглей. Они паслись там. Я видел взрослых, для которых горстка сваренного в воде риса — праздничная еда… Я видел, как ложатся на землю люди, чтобы уже не встать…

Какими представлялись мне угнетенные, забитые, нищие колониального Востока?

Прежде всего силой, способной немедленно сокрушать вековые устои несправедливости, бороться против нищеты и голода… И как плохо соединяется это представление с тихим покорством рикш, упрямо предлагающих свои услуги и не понимающих, почему мы, представители другого мира, отказываемся пользоваться их экипажами.

Только разве обо всем этом поговоришь с Зоей?

Скорее всего она усмехнется, скривит губы, перебьет меня и огорошит какой-нибудь готовой мудростью из чужого репертуара. А может и просто сказать:

— Алешечка, детка моя, но неужели я летела сюда, в Одессу, отпрашиваясь с работы, мороча голову Фурману, чтобы слушать эту жалостливую политинформацию? Или ты нисколько не соскучился без меня?..

Мама, вот кто стал бы меня слушать. И не перебила бы, и, уж конечно, посочувствовала чужому горю. Эх, не так что-то у нас, почему?..

Кругом вода и вода, а на мачте сидит… попугай! Не понимаю, откуда он мог взяться, как долетел до нас и, главное, зачем? Ведь попугай, насколько я знаю, птица вовсе не морская, и в океане ему делать совершенно нечего.

А красив!

Говорят, попугаи триста лет живут. Невозможно представить, что вот эта зелено-сине-красная птица ровесница моему предку, жившему при… Екатерине Второй. Обалдеть!

И тут я почему-то решил: во-первых, океан мне надоел, во-вторых, надо пойти к ребятам из машинной команды и найти себе полезное занятие, иначе недолго и свихнуться от этого бесконечного самоанализа.

Прогрохотав по железным ступенькам трапа все пять маршей вниз, я очутился в душном, горячем царстве стармеха и увидел — ребята снимают один из водонасосов. Мое незапланированное появление восприняли дружески-иронически:

— Еще пол лошадиной силы прибыло, — сказал вахтенный механик, утирая лицо и шею грязным вафельным полотенцем.

— Привет мученикам науки! — сказал ремонтный механик. — Сейчас вскроем эту заразу, и ты получишь практическую возможность заняться реанимацией…

Как успокаивает железо! Обыкновенное ржавое железо, более напоминающее металлолом, за которым охотятся школьники, чем действующий и притом весьма ответственный механизм.

Мы ковырялись с этой окаянной помпой часа три. И больше, я уже ни о чем не думал, только пил время от времени тепловатую воду, подкрашенную красным столовым вином, только размазывал грязь по лицу и худел, просто-таки на глазах таял. И когда в конце концов мы ее все-таки поставили на место и заставили работать, то единственное, что казалось мне еще важным, — преодолеть пять железных маршей крутого железного трапа, ведущего на палубу — к солнечному свету, воздуху и ветру…

Дед мой чинил часы, бабка варила обеды, стирала, штопала, отец летал на самолетах… почему мне больше, чем им, надо? Действительно, почему?

Мог бы ремонтировать телевизоры, ковыряться в радиоприемниках, болеть за ЦСКА и вполне обходиться без самоанализа и прочих проблем высшего порядка?

Так или нет…

А попугай улетел.

Интересно — куда?

19 сентября

Вода, вода и еще сто раз вода.

Стороной прошли кашалоты…

Завтра ожидается мыс Гвардафуй, и, следовательно, конец океану. Этого события все ждут почему-то с радостным оживлением, хотя, если подумать, что изменится от того, что мы пересечем совершенно условную черту на карте?

До Одессы еще топать и топать!

Но уж так устроен человек, что ему свойственно придумывать себе памятные даты, праздничные события; я бы даже так сказал: "мероприятия по вопросу мечты".

Не знаю, сколь знаменит и славен в Америке писатель Трумэн Кэпоте, но здесь, на пароходе, я прочитал его "Голоса травы", книжка мне понравилась: все в ней удивительно просто и удивительно зримо изображено. В частности, Кэпоте пишет: "Когда человек не может мечтать, он все равно что не может потеть — в нем накапливается яд".

Это здорово сказано!

Тут вечером я долго толкался на баке и безо всякого дела смотрел вперед — в океан. Мне нравится наблюдать, как вспенивается и поднимается вода на самом форштевне, как она, будто кипя, обтекает борта. И потом, когда стоишь на самом-самом носу, не видя палуб, надстроек, мачт, то волей-неволей возникает ощущение, будто не судно, а ты сам преодолеваешь океан.

Стоял я, глядел вдаль и почему-то подумал: бог обделил меня слухом. Никакого открытия в этом не было, я с детства не могу отличить "Амурские волны", например, от любого другого вальса, и голоса тоже нет… Я еще не уловил связи между первой и второй мыслью, как подступила новая: слон наступил на ухо.

И тут до меня смутно дошло — ведь эти три мысли-строчки связаны между собой. Я повторил их сначала про себя, потом, благо никто меня не мог услышать, вслух, и получилось:

Бог обделил меня слухом,

голоса тоже нет.

Слон наступил на ухо —

и дальше совсем уж само собой приписывалось:

Талдычат мне тридцать лет.

Понятия не имею, как пишут стихи. Пробовал, конечно, как все мальчишки, но без особой страсти, больше для стенной газеты и в амплуа сатирическом, а тут что-то стронулось, меня подхватило, понесло:

Годы — большое дело,

и повторение — вещь.

Только мне надоело

немым жить, как старый лещ…

И, выйдя на бак в океане,

когда разъярилась волна,

я пробую голос в тумане

(должно быть, толкнул сатана).

Пою я тихонечко-тихо,

с грозной стихией не споря,

но испугалось и стихло

штормом вспененное море.

Очень странное чувство