Космоцентр в Бюракане: Тариэл (8-55).

Ему хотелось сосредоточиться перед началом беседы. Что сказать ученикам — он решил давно, но каким тоном это будет сказано — зависело от настроя последних минут. Вся жизнь его состояла в том, чтобы ставить задачи другим (и решать их вместе с другими). Он привык отдавать команды четко, почти автоматически, и, отдавая их, уже думал о результатах исполнения, заранее вписывая эти результаты в целостное представление о ситуации и основывая на таком полуинтуитивном прогнозе все последующие действия. Но нужен ли сейчас этот с годами приобретенный опыт? Не лучше ли припомнить собственное детство и своего первого Наставника? Наставника — который не столько наставлял, сколько направлял, советуя, если нужно, незаметно и неназойливо.

Решение — всегда поиск, а в поиске все равны. Тем более — что найти воспитанникам нужно самих себя. Но разве и не ему тоже? Спрашивая их — разве не будет он одновременно спрашивать и самого себя? В который раз! И с каждым днем — все ожесточенней. Этот беспощадный самосуд, терзавший его еще по дороге на Землю. Здесь он — герой, и каждый скажет, что он принял единственно возможное и единственно правильное решение. Он тоже это знает — как никто другой. Но откуда же тогда такое отвратительное чувство: что он никогда больше бы не смог войти в рубку космического корабля? Почему и спустя год после возвращения на Землю по-прежнему продолжает сверлить его один и тот же вопрос: «Правильно ли?»

Этот вопрос, как Эринии — Ореста, будет теперь преследовать его по пятам всюду и всегда. И что же теперь — идти с ним к ученикам? Нет, он, конечно, не станет спрашивать их: правильно ли он поступил, потому что ничего, кроме «правильно» ему не ответят. Зато он может спросить: «А как бы поступили вы на моем месте?» Спросить не сразу, нет, а как-нибудь потом, когда каждый мысленно проживет его жизнь по-своему. Тогда, быть может, и заранее известный ответ прозвучит совсем по-иному?

Но вправе ли он спрашивать об этом четырнадцатилетних — уже не детей, но еще и не взрослых? Конечно, он волен проводить уроки нравственности как считает нужным. Но верно ли будет обращать личную и общественную трагедию в игру или задачку на смекалку? Хотя сомнения и укрепляют характер, его задача куда более важней — воспитание чувства долга, о котором ученики имеют пока что лишь общее представление. А нужно, чтобы оно вошло в их плоть и кровь, чтобы, став взрослыми, они везде и всюду умели действовать в соответствии с долгом.

В руководствах по педагогике и психологии это чувство именуется феноменом Куликова поля (по месту стародавней битвы между ордой захватчиков и насмерть ставшими против нее русскими воинами, которые шли на бой с глубоким осознанием долга — не только перед оставленным домом и семьей, но и перед всем народом и будущим Родины). Поэтому психологически Куликово поле — не та давно перепаханная земля и не холодные росы на поблекшей траве, которые далеким осенним утром разделяли две замершие в ожидании рати. Куликово поле — оно и в сердце, и в памяти. В жизни каждого человека бывает свое Куликово поле — тот незримый никем оселок, проверяющий людскую зрелость, когда от решений и поступков человека зависит судьба настоящего и будущего, когда он вдруг ощущает сопричастность к незнакомым людям и событиям и поступает так, как велит ему долг.

Но это чувство не прирожденно — оно выковывается в процессе мужания и осознания себя гражданином человечества. Помочь окрылиться еще не научившимся летать — и есть главная задача воспитателя. Более важной цели сейчас нет! Все необходимые знания получены в школе, остальное — приобретается путем самообразования. Любая информация — доступней, чем воздух. Но умения осваивать ее и использовать, еще мало, чтобы стать взрослым. Человек остается человеком. Он — не бездушный компьютер, поглощающий и перерабатывающий информационные Монбланы.

Простая истина: как бы ни было совершенно общество — дети приходят в этот мир, ничего не зная о нем, и застают такую систему отношений и ценностей, которые сложились задолго до их появления на свет. Каждому новому человеку приходится сполна повторять весь путь индивидуального развития: учиться сосать грудь, держать ложку, стоять на ногах, ходить, читать, управлять автоматами и, наконец, самое сложное — владеть собой: уметь понимать не только себя, но и других, жить интересами общества, как и своими собственными, учиться культуре чувств, любви, самопожертвованию. Никогда не было и не будет более возвышенной и благородной задачи, чем воспитание Человека! Поэтому Тариэл нисколько не колебался, когда ему предложили подобрать группу стажеров среди оканчивающих школу первой ступени. Рано или поздно это ожидало всякого. Не вина Тариэла, что ему пришлось взять на себя такую обязанность несколько раньше, чем было принято…

Тихое жужжание зуммера, прервав его мысли, просигналило, что пора выходить на связь.

Встреча: 9-00.

Тариэл не любил объемных изображений. Сказывалась привычка, приобретенная в длительном космическом полете. Среди мерцающих рядов прямоугольных экранов — как в командном пункте звездолета — он чувствовал себя уверенней. А бесплотные призраки объемных изображений — особенно, когда их было несколько, — отвлекали и раздражали своей неправдоподобной скученностью. Поэтому он предпочел допотопную экранную систему со множеством кнопок и тумблеров самым совершенным современным залам, где в тишине и полумраке парили голографические призраки.

Движением пианиста Тариэл нажал сразу четыре клавиши. Возле каждой были наклеены рисунки различных деревьев — тех самых, которые посадили родители в день рождения своих детей и к которым теперь ежегодно каждый из них прибавлял по одному саженцу: Азмун — лиственницу, Вадим — ясень, Батыр — чинару, Лайма — сосну. Всего пятнадцать деревьев на каждого (самое большое — родительское) — не скоро же еще им гулять по своим аллеям. Это у него в Приэльбрусье целый ореховый лес, сажаемый, правда, всей семьей, но там целая делянка и с его монограммой. Пока он отсутствовал, братья и друзья каждый день рождения собирались, чтобы подсадить новое деревце.

В глубине экранов на серебристом фоне возникли лица учеников. У всех был озабоченно-сосредоточенный вид, один Азмун улыбался восторженно и белозубо. Глядя на жизнерадостного нанайца, Тариэл тоже улыбнулся в ответ и чуть помедлив, произнес, обращаясь ко всем:

— Я рад, что мы снова вместе, друзья. Месяц — большой срок, и наверное каждому есть о чем порассказать. Но только двое, не считая меня,