Шрифт:
Закладка:
— Разворачивай! — скомандовал Иван Степанович шоферу, ужасаясь давке у входных дверей.
В окне второго этажа, над бурлящей толпой, показалось голое темя Ронькина. Он махал автобусу шляпой, показывая куда-то в сторону.
— Чего он? — спросил Иван Степанович.
— К запасному надо пробиваться, — расшифровал Матвей Матвеич.
Автобус образовал в толпе водоворот, густой поток, толкаясь и пыля, повалил за ним следом к боковому входу. В крепкий кузов колотили кулаками.
Попасть в клуб футболистам удалось через запасной вход с помощью милиции.
Помятый Саша Соломин одергивал пиджак и оглядывался на дверь, запертую усилиями нескольких милиционеров. Милиционерам помогал Матвей Матвеич. За дверью раздавались уханье и свист.
— Что делается-то, Геннадий Ильич!
Выскочил откуда-то Ронькин, лихорадочный, забегавшийся, увидел, что вместе с футболистами пролез Максим Иванович Рукавишников, скачковский сосед, — в опрятном праздничном костюме, орден, две медали.
— А вы куда, Максим Иванович? Ах, да, вы же в президиум! В зал, в зал, товарищи! — распорядился Ронькин, отсекая от футболистов посторонних. — Прошу на сцену. Прошу, прошу… Начинаем!
Через темный низкий вестибюль пробегали запоздавшие. Во времена Скачкова здесь устраивались танцы под духовой оркестр. Осматриваясь, Скачков убедился, что пол в вестибюле как был, так и остался с наклоном к оседающей стене. Видимо, и сейчас гремит по вечерам оркестр и шуршат, кружатся пары. Кто-то, громко топая, бежал по гулкой деревянной лестнице, торопился наверх, и Скачков узнавающе прислушался: да, бежит на балкон. Над зрительным залом господствовал обширный балкон и на нем, под самым потолком, в тесных сумерках обычно отсиживались неудачники, не умеющие танцевать.
На сцене позади длинного стола под красной скатертью поместилось множество народа — в нескольких тесных рядов. Старики-пенсионеры норовили стушеваться в задние ряды, где можно, не томясь, поговорить с соседом и покурить. Ронькин, стоя на председательском месте, взглядывал на обе стороны и энергично приглашал вперед. Рядом с ним деловито восседал начальник дороги Рытвин. За столом он сразу положил перед собой лист бумаги, щелкнул шариковой ручкой. Ронькин часто пригибался и о чем-то его спрашивал. Рытвин, не поднимая головы, утвердительно кивал и продолжал писать.
Максим Иванович придержал Скачкова у коротенькой, в несколько ступенек, лестницы на сцену.
— Погоди. Пускай усядутся.
Они остались в коридоре и пропустили мимо себя всех, кому было назначено сидеть в президиуме.
— Чего дома не покажешься? Мать обижается.
— Когда показываться-то, Максим Иванович? Не замечаешь, как и день проходит.
— Да я говорил… — заметил старик. — Комова что — совсем? Или попугать?
— Совсем вроде.
— За дело. А играть кто будет? Или нашли кого?
— Нашли вроде.
За стол к Ронькину и Рытвину уселись Иван Степанович, Арефьич, из игроков Соломин, Мухин, Батищев, Стороженко. Остальные поместились сзади, кто вместе, кто вперемешку с незнакомыми людьми, в которых нынешние игроки команды мастеров не узнавали бывших заводских футболистов. Эти располневшие, но ради случая бодрящиеся мужчины когда-то тоже выбегали на поле, и ребятишки поднимали приветственный свист, называли их по именам, по кличкам. Скачков узнавал Шевелева, Говорова, работавшего теперь где-то в локомотивном депо; прошли еще Татаринцев, Божко, Важенин, Поздняков — этих он знал и помнил. Но поднимались на сцену и такие, которых он никогда не видел. А, выходит, они тоже были приобщены к спорту, к футболу, к команде и, выйдя в свое время в тираж, оставались жить, работать, ходить на стадион. Сегодня для них был случай вспомнить и отпраздновать: когда-то и они везли воз на своих плечах, покамест подрастало нынешнее поколение футболистов.
Перед сидящими на сцене стеной стоял битком набитый зал, в черноте голов и плеч мелькали белые листы газет. С балкона, низко нависавшего над задними рядами, кто-то кричал, чтобы открыли окна.
Постучав карандашом по графину, Ронькин потребовал тишины и со строгим, значительным лицом стал дожидаться, пока зал утихомирится и замрет. Ему помешал Феклюнин, прибывший с опозданием. За красным столом произошло движение, Феклюнину освободили место рядом с Рытвиным. Он сел и, вытирая платочком лоб и отсыревшие щеки, стал с жаром объяснять Рытвину, что происходит на подступах к клубу. Был Феклюнин низок ростом и шаровиден в животе. Виктор Кудрин как-то громко сказал в раздевалке: «Начальству живот считать за грудь!» Феклюнин услышал и погрозил шутнику коротеньким пальцем.
Сверху, из президиума, Феклюнин поискал кого-то в зале, нашел и сделал утвердительный кивок. Это были Комов с Суховым, занявшие места в первом ряду, перед сценой, оба терпеливые, присмиревшие. Скачков понял, что Комов все еще чего-то ждет, надеется на перемену. «Мертвое дело», — подумал он и пожалел его.
Стоя перед затихшим залом, Ронькин опускал глаза в лежащий на столе листок и говорил, что сегодняшний небывалый наплыв народа в клуб лучше всяких слов доказывает любовь поклонников футбола к своей команде, о том, что все успехи, а также и все неполадки в команде близки не только заводу, депо, дороге, а и городу, области…
В коридор, где, прислонившись к стенкам, прохлаждались Скачков и старик Рукавишников, выбрался Поляков. Скачков не заметил, когда он проходил на сцену. Пригибаясь, Поляков скатился по ступенькам и тут дал волю кашлю. Его согнуло, рвало грудь. Тыкаясь в карманы кителя, он достал кисет со своим крепчайшим самосадом, Максим Иванович помог ему скрутить цигарку и поспешно чиркнул спичкой.
— Фу-у… — с облегчением вздохнул Поляков, утирая глаза. — Пропасть можно.
Затягиваясь раз за разом, он пропитывался едким дымом и оживал.
Наблюдавшему Скачкову Максим Иванович пояснил!
— Война, зараза. Привыкли горло драть. Веревки курили, конский, извини за выражение, навоз. Смерть без курева — лучше хлеба не надо.
Скачков помнил, что в поселке Полякова недолюбливали за характер — скрипучий был старик, каждой дыре гвоздь. Но мать с ним как-то ладила. Они там все, многолетние соседи, ладили между собою — сжились, притерпелись.
Поглаживая грудь, Поляков затягивался реже, стал прятать цигарку в рукав и отгонять дым от двери.
— Максим, это какой такой Ронькин? Он не с дистанции, случаем?
— Не-е, — пренебрежительно поморщился Максим Иванович. — Откуда-то… так. Не наш.
Потушив окурок, Поляков поискал куда бы его бросить, смял в пальцах и сунул в карман.
