В условиях полного отсутствия таких интерпретационных ресурсов Саххафбаши обратился к собственным способностям к наблюдению и моральному чувству. Осмысливая увиденное через призму собственных ценностей, Саххафбаши критиковал различные обычаи, что спустя десятилетие стало гораздо реже встречаться в произведениях персидского японофила. Особенно его расстраивало то, что он считал нескромным женским поведением: одной из первых его достопримечательностей в Иокогаме была женщина, поднявшаяся обнаженной из моря и небрежно подошедшая к группе мужчин, чтобы одеться. Позже он с неодобрением описывал, как в японских банях было принято, чтобы мужчины и женщины купались вместе обнаженными, даже смешивая отцов с их женами, дочерьми и зятьями. Он также с суровой озабоченностью писал о процветающем в Японии "бизнесе блудниц" (asbab-i harzigi). Он также не приобрел вкуса к японской пище: сырая рыба показалась ему странно примитивной, а саке показалось ему особенно неприятным. Здесь он повторил осуждение Абд аль-Халиком бирманского пристрастия к вонючей маринованной рыбе.

На фоне этого яркого ощущения различий, в отличие от более поздних иранских и индийских (а также арабских и османских) рассказов о Японии, Саххафбаши не прибегал к зарождающейся лексике "прогресса" (taraqqi). Не было и ощущения принадлежности к общей "восточной цивилизации" (mashriqi tamaddun), которая вскоре станет ругательством для новой идеологии азиатизма. При отсутствии лексикографических пособий он также не использовал японских заимствований. Не имея даже виртуального доступа к информации о прошлом страны, он не написал даже самого беглого изложения ее истории и не проявил никакого понимания ни культурных достижений Японии, ни значения ее религий и искусств. Поэтому, когда он все же решился на межкультурную интерпретацию, ему не оставалось ничего другого, как изобразить японские культурные традиции в привычных терминах иранских обычаев и персидской лексики. В конечном счете это была Япония хаммамов (бань) и махфилов (музыкальных собраний), мулл (мулл) и ахундов (мусульманских священнослужителей), а также, разумеется, идолопоклоннических бутов.

В несентиментальной прозе этого тегеранского торговца не было места для японофильского очарования. Он путешествовал слишком рано: до того, как поражение российских имперских врагов Ирана сделало Японию образцом самодостаточности для реформистов и националистов начала 1900-х годов. Возможно, это объясняет, почему его дневник так и не был опубликован в то время. Япония сама по себе пока представляла слишком мало интереса.

Тем не менее, когда офицер разведки японской армии по имени Фукусима Ясумаса (1852-1919) добрался до Тегерана после путешествия на пароходе через Бирму и Индию, Саххафбаши оказался интересен ему самому. Поскольку иранец только недавно вернулся из своего путешествия, Фукусиме рассказали о нем, и они встретились. Но даже в Тегеране такие межазиатские встречи не были совершенно неопосредованными. Свободно владея немецким языком, Фукусима большую часть времени в Тегеране проводил с Вагнером Ханом, австрийским военным советником при дворе Каджаров и преподавателем политехнического института Дар аль-Фунун, который сопровождал своего японского товарища на большинстве встреч. Вернувшись в Токио, Фукусима опубликовал травелог. Заимствованные слова в его названии - Чуо Аджиа йори Аравия э (Путешествие из Центральной Азии в Аравию) - были тонким свидетельством посреднической роли Европы.

Больше положительных впечатлений от Персии

Через семь лет после встречи Саххафбаши с Фукусимой его соотечественник Махди Кули Хидаят (1864-1955) высадился в Нагасаки. В отличие от своего предшественника-купца, Хидаят был государственным служащим, учился в Берлине, работал в телеграфном ведомстве, а затем в политехническом институте Дар аль-Фунун. В соответствии с официальными должностями, которые занимали другие последующие авторы о Японии, он также служил при дворе Насир ад-Дин-шаха (р. 1848-1896), переводя немецкие книги для обучения государственных служащих. Именно благодаря этим государственным связям он путешествовал в составе небольшой группы, сопровождавшей бывшего премьер-министра Мирзу Али Асгар-хана (1858-1907) в мировом турне, включавшем Японию. Поскольку Хидаят не публиковал свой путевой очерк - смесь дневника и комментариев - до конца жизни, отношение, записанное в нем, вероятно, было сформировано поражением России, которое последовало вскоре после его возвращения. Для чиновника, которому было поручено дать Ирану возможность противостоять своему властному северному соседу, уроки японской победы были бы особенно значимы. Вслед за рассказом Саххафбаши, написанным за несколько лет до войны, в путевом очерке Хидаята запечатлен переходный момент в развитии персидской японофилии.

Прибыв в Нагасаки из Шанхая, Хидаят отметил присутствие в гавани немецкого военного корабля, на котором находился японский принц. Еще до того, как он сошел на берег, его рассказ свидетельствовал о вновь обретенном международном статусе Японии после недавнего англо-японского союза 1902 года. С этого момента Хидаят демонстрировал гораздо более полную осведомленность о современной истории и недавних достижениях Японии, чем Саххафбаши. Опираясь на немецкие книги, он представил краткую историю открытия японских портов для мировой торговли с момента заключения первого договора с португальцами в 1571 г. За годы работы в Берлине Хидаяту было хорошо известно политическое значение Японии как потенциального союзника против России. В результате он и его старший компаньон Мирза 'Али Асгар-хан провели множество встреч с японскими военными и политическими деятелями, о некоторых из которых он подробно рассказал. Признавая важность Японии так, как не признавал Саххафбаши, иранская сторона обсуждала такие темы, как вклад Германии в новую японскую правовую систему. Хидаят также осмотрел несколько японских школ, включая, в соответствии с прогрессивным подходом, экскурсию в школу для девочек.

Хидаят также собрал подробную информацию по всевозможным практическим вопросам: количество газет в Нагасаки, маршруты железных дорог, специализация фабрик (несколько из которых он проинспектировал), топография европейских кварталов в разных портах, уровень гостиниц в Токио, хорошо укомплектованные эмпории в Йокогаме. К тому времени, когда он отправился из Тегерана в 1903 году, японские товары уже проникли на рынки Ирана: именно Хидаят, а не Саххафбаши рассказывает, что последний привез столько товаров, что в каждом доме в Тегеране было что-то, сделанное в Японии.

Торговля безделушками связывает возникновение иранской японофилии с ее французским эстетическим предтечей - японизмом. Увлечение Японией, быстро распространившееся в парижских художественных кругах во второй половине XIX века, было основано на экспорте материальной культуры такими купцами, как Филипп Сишель (1839-1899), который стал результатом открытия японских портов для мировой торговли. Только в 1897 году - в тот самый год, когда Саххафбаши посетил Японию с торговым визитом, - Сишель отправил из Иокогамы сорок пять ящиков с пятью тысячами предметов для продажи в своем парижском импорте. Как и Саххафбаши, Сишель также написал отчет о своих торговых поездках под названием "Заметки коллекционера безделушек в Японии" (Notes d'un bibeloteur