Шрифт:
Закладка:
Что касается мужчины, то он страдает от импотенции. Его достоинство как мужа оскорблено. Разве оно не зиждется на принципе исключительного наслаждения своей женой? Разве его фаллическая сила не лелеет эту исключительность? Поскольку его жена "попробовала француза" вопреки себе, связь исключительности нарушена. Теперь она тащит за собой прожитую плоть, как пятно, которое невозможно отмыть, стереть или удалить. Он выходит из этого опыта глубоко потрясенным. Эта травма теперь владеет им: "Каждый раз, когда он пытался вступить в половую связь, он думал о своей жене". Его жена - это девушка, на которой ему пришлось жениться, хотя он любил другую, свою кузину, которая в результате семейных отношений вышла замуж за другого мужчину. Его жена - это девушка, на которой он в итоге женился, потому что родители предложили это сделать. Его жена была милой, но он не любил ее по-настоящему.
Тот факт, что ее изнасиловали, приводит его в ярость. Его гнев направлен на "этих ублюдков". Но, кто знает, возможно, он направлен и на его жену. Постепенно гнев сменяется облегчением: "О, ничего страшного, ее не убили. Она может начать жизнь заново". Жить в бесчестии лучше, чем не жить вообще. Все усложняется. Разве не он, в конце концов, несет ответственность за изнасилование собственной жены? Разве он не был свидетелем в дуарах садистских изнасилований, которые иногда являются следствием безделья? А что, если его жену изнасиловали потому, что она не хотела "продавать мужа"? А что, если изнасилование было результатом желания его жены "защитить сеть": "Ее изнасиловали, потому что искали меня. На самом деле ее изнасиловали, чтобы наказать за молчание".
Поэтому он несет ответственность за изнасилование собственной жены. Она была обесчещена из-за него. Быть обесчещенным - значит быть "гнилым". А все, что происходит от чего-то гнилого, само может быть только гнилым, включая его двадцатимесячную дочь, чью фотографию он хочет порвать перед каждым сексуальным актом. Вернуть жену после обретения независимости означает жить с этой гнилью всю оставшуюся жизнь. Ведь "эта штука, как ее можно забыть?". Действительно, он никогда не забудет, что его жена была изнасилована. Точно так же никогда не наступит момент, когда он не задаст себе этот вопрос: "А нужно ли ей было рассказывать мне об этом?" Просто ничего не говорите и точка. Нести бремя позора в одиночку, даже если этот позор был вызван желанием защитить человека, за которого выходили замуж.
Второй случай касается недифференцированных побуждений одного из выживших после коммунальной ликвидации дуара в Константинуа совершить гомицид. Он своими глазами видел убитых и раненых людей. Он не был похож на тех, кого мысль о смерти человека больше не тревожит. Человеческий облик в его смерти все еще был способен взволновать его. В этом случае, как и в предыдущем, отказ от предательства следует искать с самого начала. Была устроена засада. Все жители Дуара были собраны и перебиты. Никто ничего не сказал. За отсутствие реакции офицер отдал приказ уничтожить дуар, поджечь дома, собрать оставшихся людей, вывести их в вади и расправиться с ними. Двадцать девять человек были убиты в упор. Пациент, о котором идет речь, выжил с двумя пулями и переломом плечевой кости.
Выживший, значит. Но выживший практически инвалид, который не перестает взывать к оружию. Он отказывается "идти впереди кого бы то ни было". Он отказывается иметь кого-либо позади себя. Однажды ночью он схватил одно из солдатских ружей и неуклюже выстрелил в спящих солдат". Его насильно обезоружили. С тех пор его руки были связаны. Он возбужден и кричит. Он хочет убивать всех без разбора. В подражательных и повторяющихся жестах он хочет устроить свою собственную маленькую резню.
Ведь "в жизни нужно убить или быть убитым", - объясняет он. А чтобы иметь возможность убивать, нужно, чтобы тебя самого не убили. Таким образом, моя жизнь или мое выживание проходит через убийство других, и прежде всего тех, кого я подозреваю в том, что они являются внешним телом, которые, замаскировавшись, теперь представляют собой признаки сородича или сородичей:
Среди нас есть французы. Они замаскированы под арабов. Их всех надо убить. Дайте мне пулемет. Все эти...
Алжирцы называются французами. И они не оставят меня в покое. Как только
Когда я пытаюсь заснуть, они приходят в мою комнату. Но теперь я знаю, что они задумали. Я убью их всех, каждого из них. Я перережу им глотки, одну за другой, и вам тоже.
Поэтому выживший человек охвачен неистовым желанием убивать. Он не обращает внимания на различия и наносит удар по миру женщин и детей, по миру домашней птицы и домашних животных: "Вы все хотите расправиться со мной, но вам придется придумать другие способы. Убийство вас не окажет на меня ни малейшего влияния. Малыши, взрослые, женщины, дети, собаки, птицы, ослы... никто не будет пощажен. В палатах я смогу спать спокойно". Когда желание группового убийства будет удовлетворено, выживший наконец-то сможет насладиться сном, которого он так жаждет.
Угасание жизни
А еще есть девятнадцатилетний солдат Армии национального освобождения, который фактически убил женщину, чей фантом преследует его все меньше и меньше. Фанон отмечает детали этой встречи. Пациент перед ним выглядит "глубоко подавленным, [с] сухими губами и постоянно влажными руками". Фанону кажется странным его дыхание - серия "постоянных вздохов", которые постоянно раздувают его грудь. Пациент, уже совершивший убийство, не выражает желания совершить еще одно. Напротив, на этот раз он пытается отнять свою собственную жизнь - отнять свою собственную жизнь после того, как сначала отнял чужую. Как и вышеупомянутого выжившего, его мучает отсутствие сна.
Фанон наблюдает за его взглядом, за тем, как он "на несколько мгновений фиксируется на какой-то точке пространства, а его лицо озаряется, создавая впечатление, что он что-то видит". Затем он останавливается на том, что говорит пациент: "Пациент говорил о том, что его кровь пролилась, что его артерии сужены, что у него ненормальное сердцебиение.
Он умолял нас остановить кровотечение и не позволить им прийти в больницу, чтобы "высосать из него кровь". Время
