всем доме ни одной книги, там не читают – разве что детские книжки, конечно.

– Почему же ты туда уехала? – тихо, бесстрастно спрашивает Томас.

Фредерика обводит взглядом книжные полки:

– У тебя тут как у моих родителей. Тебе дорого то же, что им. А я тогда хотела из этого вырваться. Вон Александр говорил про свои школьные годы, и я вспомнила свое школьное детство, «бурное марево», как он выразился, – так это и ощущалось, задохнуться можно. И я думала: а где-то идет жизнь, по-настоящему, не по школьным прописям. Ну, это одна причина. Другая – Стефани. Из-за нее моя тогдашняя жизнь – мой мир – стала казаться путем к смерти. И тут – Найджел. В нем было больше жизни, чем… чем в милых, умных кембриджцах с их прописями. Мне казалось, он полная противоположность всему этому – этой затасканности, этой… этой говорильне, где дела ни на грош… Но так только казалось. Я была круглая дура. Я, можно сказать, получила жестокий урок, вот только Лео в радость.

– Ребенку без матери никак, – замечает Томас Пул. – Банально, но верно. Знаю по своему горькому опыту.

– У него же есть все, – продолжает Фредерика. – Две заботливые тетушки, и нянька девяносто шестой пробы, и дом-крепость, и конюшни, и земли – и не говори, что это всего лишь житейские блага, это не так: он их любит, это его мир… Его, но не мой: меня он просто заворожил своей непохожестью на то, к чему я привыкла и чего хочу, но Лео… Напрасно я его увезла.

– Ты, как я понял, не увозила. Он сам.

– Откуда ему было знать, какая жизнь нам предстоит? Как бы он смог в полном смысле слова принять решение? Может, он считал, что раз мы вместе, вместе и вернемся.

– Может, и так. Он так не говорил?

Фредерика задумывается.

– Нет. Но дети ведь особенно не откровенничают, правда? Расскажешь о своей мечте, а тебе скажут: «Нет», – и прощай мечта.

– И все-таки он у тебя умница: пошел с тобой. Ребенку без матери никак.

– Одну меня Найджел в конце концов, может, и отпустил бы без бурных сцен. Надо бы о разводе подумать. Я в этом ничего не понимаю. Но Лео не отдал бы ни за что – и правильно сделал бы: ребенок должен расти с обоими родителями. Найджел в нем души не чает.

– Так, может, когда-нибудь модус вивенди…

– Едва ли. Найджел как мой отец: его слово – закон. Нет, если бы я ушла одна, меня потом к Лео и близко бы не подпустили, чует мое сердце. Не хочу я превращать Лео в орудие в этой борьбе за преобладание.

– После твоего рассказа мне и мысль такая не придет. Ты любишь Лео. Лео ушел с тобой. Отнесись к этому спокойно. Интуиция тебя не подвела. Без матери ребенку нельзя. Ума не приложу, почему Элинора ушла вот так. Нет, я понимаю: любовь и все такое, хотела, наверно, поменять образ жизни, это тоже понятно. Но вот так… Я вечером на занятиях, а она просит няньку передать мне записку и уходит, и потом от нее ни звука. Хоть бы фотографию взяла, хоть бы что-то из его школьных сочинений, ничего… Ты что-нибудь понимаешь?

– Кое-что. Наверно, так и надо. Если решила всерьез.

– Неужели она не представляла – не позволила себе представить, – как они будут на другое утро… через месяц… через год…

Томас Пул взволнован. Он заново переживает, что было на другое утро, через месяц, через год.

– Да, не позволила себе представить, – говорит Фредерика.

– Ведь ребенку без матери… – повторяет Томас.

Фредерика разражается слезами, содрогается от хриплых, отчаянных рыданий.

Томас обнимает ее одной рукой. Открывается дверь. Это Лео. Смотрит на Томаса: не он ли виновник этих слез? Поняв, что не он, стремглав бросается к Фредерике и взбирается к ней на колени.

– Не надо, – упрашивает он. – Не надо, не надо…

Фредерика послушно утирает глаза.

– Интересно, что ты про него скажешь, – твердит Хью Роуз, когда они с Фредерикой едут в «Бауэрс энд Иден» к Руперту Жако. – Он не совсем такой, каким кажется.

Жизнь Фредерики понемногу налаживается. Книжные магазины. Овощные отбросы после закрытия рынков. Предвыборные плакаты. Лондон. Жизнь. На Фредерике платье-рубашка чуть выше колен из чего-то вроде рогожки, украшенная у горловины черным бантом. Надо бы подстричься покороче, соображает она, пристально разглядывая прохожих. Поможет ли, придаст ли она мне солидности, прическа?

– В сотый раз повторяешь, – отвечает она Хью. – Можно подумать, он какой-то фокусник. Или аферист.

– Что ты, что ты, я в другом смысле. Напротив. Просто может показаться, он такой типичный-типичный, но это не совсем так. Да ты увидишь.

Сегодня Хью не на занятиях. Взял отгул, чтобы познакомить Фредерику с Жако, который может дать ей какую-нибудь рукопись на рецензию. Со стороны Хью это большое одолжение: он вынужден зарабатывать преподаванием, чтобы писать стихи. Сейчас он одержим Орфеем: читает Рильке, боится, что это банально, бредит образом мертвой головы, продолжающей петь. Мысленно набрасывает:

Мертваголовав потоке на мигуткнулась в утес и на мигреку окрасила кровьюи снова течет и поета мертвые очивлагой речною полны.

– Он тебе нравится? – спрашивает Фредерика.

– Жако? Еще как. – Хью раздумывает. – Религиозный такой. Вот это сразу-то и незаметно.

– Это плохо?

– Что тут плохого? Просто удивительно.

Стихотворение пока не очень, вяло. Надо, чтобы было чеканно, но в то же время текуче.

Дом № 2 по Элдерфлауэр-Корт стоит на своем основании неуверенно. Высокое узкое здание повернуто спиной к другим высоким узким зданиям, также от него отвернувшимся, однако соединяется с ними проходами, прокинувшимися над сумрачным двором, которые с обоих концов замыкаются дверьми в стенах домов, явно архитектором не предусмотренными. В крохотной приемной издательства стоит дубовый стол, какие водятся в кабинетах школьных директрис, и два кресла с пыльными мягкими сиденьями и дубовыми подлокотниками. На полках, повернувшись подвыцветшими обложками к посетителям, красуются книги. «В Боге без Бога» и «Наши страсти, страсти Христовы» Адельберта Холли. Обложка «В Боге без Бога» – в духе оп-арта: черно-белая спираль ввинчивается в исчезающую черную дыру, дыра – «о» в «Холли». Такая же спираль, только кроваво-красная с багряно-рыжим, на обложке «Наших страстей». Выглядит изящно, выражает внутреннюю энергию.

В проеме вроде двери в чулан – лифт со скрипучей решетчатой дверью и разболтанным подъемным механизмом, из-за которого лифт стонет и дергается. Фредерика и Хью поднимаются на четвертый этаж и, почти пригибаясь, бредут по пыльным коридорам бутылочно-зеленого цвета, образующим неправильный четырехугольник. После второго поворота кабинет Жако. Во времена Диккенса это, наверно, была мансардная комната для прислуги. Скошенный потолок, стены, по цвету напоминающие луковую шелуху в никотиновых пятнах. На полу груды книг, пыльные книги стоят и на полках, на рабочем столе кипы пыльных бумаг, тут же две фотографии: позирующая невеста