погнулся. Через час-другой я с этим полностью свыкся — в отличие от встречных машин. Они словно бы не могли решить, какое направление мы выбираем, и многие съезжали на гаревую обочину, пропуская нас.

Начало смеркаться, и мы обнаружили, что наши электрические носовые огни столкновение тоже вывело из строя, но зато наши ходовые огни были хорошо заправлены керосином, мы зажгли их и смогли поехать дальше, хотя и снизив скорость.

И тут я вынужден заметить, что новошотландцы, некогда знаменитые мореходы, видимо, поутратили дух своих предков. Во всяком случае, суда, встречавшиеся нам после наступления темноты, словно бы понятия не имели о правилах, как расходятся бортами. Мы приближались к ним, наш фонарь на правом борту был пылающе красным, на левом — пылающе зеленым, а они шарахались, словно повстречали «Летучего Голландца». Некоторые подавали сигналы бедствия столь голосисто, что нам оставалось лишь бросить якорь до конца ночи, как мы и сделали в деревушке Пагуош.

Некогда смиренный поселок ловцов омаров Пагуош теперь знаменит своими учеными конференциями, на которые со всего света съезжаются прославленные мыслители и где их приветствует Сайрус Итон, американский капиталист. Я слышал про него, а потому повернул «Страстоцвет» на шоссе, ведущее к его загородному дому. Мистер Итон был в отъезде, и дежурный секретарь, несмотря на мои прозрачные намеки, не предложил нам с Уилбером гостеприимства этого дома. Отношу этот щелчок по носу на счет того, что я не капиталист. Быть просто мыслителем явно недостаточно.

В конце концов мы причалили на ночь во дворе ловца омаров по имени Ангус Мака, обаятельнейшего человека с гэльскими отзвуками в речи. Он проводил нас к себе в дом, где его супруга накормила нас по уши жареной макрелью. Кроме того, Ангус взялся починить наши носовые огни, а румпель оказался ему не под силу.

Следующий день плавания никакими происшествиями не ознаменовался. Еще до полудня мы достигли Порт-Хоксбери на острове Кейп-Бретон, где разыскали старинного моего морского приятеля Гарри Лэнгли, у которого приобрели не только пятьдесят морских саженей якорной цепи (под ее тяжестью «Страстоцвет» так осел, что его кормовая палуба находилась лишь в нескольких дюймах над поверхностью шоссе), но и картонку мыла, мылящегося в соленой воде.

Мыло это прибыло из заморских стран в 1887 году на борту английского парохода «Центурион». Ныне корпус «Центуриона» догнивает на дне сиднейского порта, но его мыло создано из более вечного материала, чем какой-то там английский дуб и шведская сталь. Гарри заверил меня, что более долговечного мыла мне нигде не найти; и сказал святую правду: десять лет спустя после приобретения этого ящика я все еще не покончил с первым куском, и, наверное, пройдет еще десять лет, прежде чем он достаточно размягчится и даст первую пену.

На исходе того же вечера мы добрались до северо-восточного кончика Кейп-Бретона, до Норт-Сидни, откуда автомобильный паром бежит через пролив Кабота к Ньюфаундленду — через девяносто миль одних из самых бурных вод в мире.

Тут я вынужден прервать записи в судовом журнале «Страстоцвета» и ввести пару-другую слов о великом острове, которому в грядущие месяцы и годы предстояло стать неотъемлемой частью моей жизни. Я и не попытаюсь описывать его заново, ибо такое описание уже существует, и я не думаю, что сумею его превзойти. И, не краснея, присваиваю его. Взято оно из книги под названием «Эта окруженная морем скала», написанной Джоном Девиссером и Фарли Моуэтом:

«Ньюфаундленд принадлежит морю. Расположенный точно колоссальная гранитная пробка в горловине залива Святого Лаврентия, он повернулся спиной к материку, отгородившись от него скальным бастионом своего грозного западного берега длиной в триста миль. Остальные его берега обращены к открытому морю и до того изрезаны и изогнуты бухтами, заливами, проходами и фиордами, что подставляют Атлантике более пяти тысяч миль береговой линии. Повсюду подводные рифы и скалы (называемые с жуткой конкретностью „потопителями“) только и ждут случая пропороть днище беспечного судна. И все-таки берега эти — истинный мир мореходов, ибо предлагают им безопасных гаваней без числа.

Еще совсем недавно значение имели только берега острова. Холмистые плато его внутренних областей, покрытые темными борами на севере, но совершенно лысые на юге, оставались неведомыми землями. Ньюфаундленд был тогда, да и остается теперь, истинно морской землей, возможно родственной той другой морской земле, которая звалась Атлантидой; однако Ньюфаундленд не был поглощен зеленой бездной, но каким-то образом был занесен ветрами к нашим берегам, где и остался невольным изгнанником, вечно устремленным назад, на восток. И это не просто фантазия. Ведь Ньюфаундленд — это самый восточный край Северной Америки, настолько далеко вдающийся в Атлантику, что его столица Сент-Джонс лежит в шестистах милях к востоку от Галифакса и почти в тысяче двухстах милях восточнее Нью-Йорка».

Возможно, проза Моуэта несколько высокопарна, но суть описания верна.

Плавание через пролив Кабота было первой встречей «Страстоцвета» с соленой водой. Незадолго до полуночи я загнал его на борт громоздкого плоскобокого чудища, лишенного даже намека на мореходные качества, наименованного «Уильям Карсон» и построенного канадским правительством, чтобы оно плавало взад-вперед по проливу, связывая Ньюфаундленд с остальной страной. Эта штука (нет, судном ее назвать никак нельзя) примерно столь же благодушна, как старая коза с воспалившимся выменем, и почти столь же красива. В своем вспученном брюхе она способна перевозить несколько сот легковых машин и грузовиков и в этот вечер была полна под завязку. Каждая машина была надежно принайтовлена к швартовым рымам, приваренным к палубе; впрочем, «надежно» тут, пожалуй, не то слово.

Отплыли мы в полночь. К двум часам ночи «Карсон» переваливался на валах, накатывающихся с траверза, и вздымал высокие бока под ударами северо-западного ураганного ветра, задувавшего со скоростью пятидесяти миль в час. Его человеческий груз цеплялся за все, что можно, или перекатывался на койках, подтягивая стонами пронзительным завываниям ветра. Внизу, в трюме для машин, весь ад сорвался с цепи.

Так называемый моряк, закрепивший «Страстоцвет», видимо, только-только покинул родительскую ферму в Саскачеване. Иначе он сообразил бы, что четырех отрезков четвертьдюймового троса, может, и достаточно, чтобы удерживать на месте невесомую скорлупку стандартной североамериканской легковушки, но для двухтонного джипа, нагруженного тремя тоннами всяческих металлических изделий, они окажутся не крепче тонкого шпагата.

«Страстоцвет» сорвался с якоря. Вначале среди тесно поставленных машин ему не было где толком развернуться. Но за полчаса он сумел расчистить себе местечко. Всякий раз, когда «Карсон» ухал тяжелым рылом в ложбину между волнами, мой «Страстоцветик» кидался вперед и утыкался в корму «понтиака», принадлежавшего капитану ВВС Соединенных Штатов, пребывавшему