во всём Коринфе: здесь в вечнозелёной кипарисовой роще находились святилище Беллерофонта[22] и храм Афродиты. В этом древнейшем местопребывании богини более тысячи гиеродул[23] продавали свои прелести множеству стекавшихся сюда иностранцев, и, служа, таким образом, источником богатства для города и храма, были вместе с тем для легкомысленного купца гибелью более верной, чем всепоглощающая пучина Харибды[24]. Как бы в предостережение от опасностей, грозивших в этом месте, стоял здесь надгробный памятник Лаисы[25] с изображением львицы, держащей в лапах похищенного барана, — символ её жизни. Какое удивительное стечение обстоятельств: должно же было так случиться, что немного позже именно это место было избрано для могилы Диогена Синопского[26], чтобы таким образом пример противоестественного отречения мог служить контрастом этой развратной пышности. Удовольствия, здесь находимые, привлекали сюда ежедневно огромное число посетителей, как туземцев, так и иностранцев, а это стечение народа привлекало, в свою очередь, множество продавцов. Всюду бродили девушки, одни с хлебом и пирожками, другие с венками и букетами, мальчики с корзинами фруктов; все предлагали гуляющим свой товар, а может быть, и самих себя. Но если здесь искали только удовольствия и отдохновения, то улица, которая вела из гавани Кенхрея, представляла, напротив того, картину самой оживлённой деятельности. Здесь люди и животные были постоянно заняты перевозкой груза с кораблей в город или в Лехеон, гавань, лежащую на противоположной стороне, и обратно. Вы постоянно могли встретить здесь множество вьючных животных, доставлявших в город хлеб из Византии, целые ряды повозок, одна часть которых везла на запад вино греческих островов, другая же доставляла в города Греции не менее благородные растительные произведения Сицилии и Италии; здесь осторожно ступающие мулы несли любителям искусства в Сицилии тщательно упакованные мраморные статуи, художественные произведения мастерских Аттики; там везли для отправки на кораблях в города Малой Азии не менее ценные произведения Коринфа и Сикиона[27]. Какое множество великолепнейших и драгоценнейших продуктов заключали в себе эти бесчисленные ящики и тюки! Все благовония душистых полей Аравии, все произведения Индии: драгоценнейшие ткани, слоновая кость и редкое дерево, великолепнейшие, с необыкновенным трудом сотканные, ковры вавилонские, шерсть милетских овец, газовые ткани косских девушек — всё доставлялось сюда, в этот склад место половины мира.

С приятным изумлением шёл Харикл среди этой массы народа, представлявшей совершенно необычное зрелище. Картины жизни афинской успели уже несколько изгладиться в его сознании в течение шести лет, что он был в отсутствии. Все города, виденные им в Сицилии, были до того пустынны, что в них гнездилась дичь, а в предместьях городов устраивалась нередко охота. Даже Сиракузы, которые Тимолеон[28] нашёл до того безлюдными, что лошади паслись в высокой траве, покрывавшей рынок, успели возвратить себе лишь в ничтожной степени своё прежнее оживление. В Коринфе он встретил такую жизнь, которая могла сравниться разве только с живою деятельностью Пирея или с оживлением афинской агоры[29]. Он попросил мальчика, предложившего ему фрукты, указать дом Сотада.

— Отца прекрасной Мелиссы и Стефанион, — сказал, улыбаясь, мальчик. — Он живёт близёхонько отсюда, — прибавил он, предложив довести до дома, и весело пошёл впереди Харикла, лишь только тот согласился.

Дом Сотада не был обыкновенной гостиницей, в которой принимали всякого, искавшего крова, где бы мог останавливаться путешественник, какого бы состояния он ни был, получать там удовлетворение потребностей на-

стоящей минуты, укрываться от непогоды или же находить отдых. Он пускал к себе только некоторых, по большей части хорошо известных ему посетителей, которые приезжали по нескольку раз в год и оставались в городе довольно долго. Для многих не было тайною, что две девушки, которых Сотад выдавал за своих дочерей, были основным капиталом, процентами с которого жила семья, а также и то, что их мать Никипа, обыкновенно называемая также Эгедион (козлёнок), была известна сначала под именем Амалатей и содержала прежде весь дом. Между тем Сотад старался показать перед посторонними, что он ничего не знает о ремесле своих дочерей, тогда как мать, хитрая посредница во всех подобных исканиях, пользовалась этой внешней строгостью хозяина дома для того, чтобы достичь как можно более выгодных условий.

В сопровождении мальчика Харикл дошёл до дома, довольно невзрачного на вид, стоявшего невдалеке от Кенхрейских ворот, на одном из самых бойких мест, где всюду были лавки. Соседство с Кранионом и улицей гавани приводило и сюда множество народа. Здесь находил всякий: и питающийся луком матрос, и натирающийся душистыми мазями щёголь, первый — за пару оболов[30], составляющую, может быть, более половины его дневного заработка, второй — за горсть серебра, — место, где принимала их нежная красавица, готовая удовлетворить желания каждого из них. Дав своему проводнику несколько монет, Харикл собирался уже идти к двери, но в это время мальчик, указывая на коренастого, не совсем опрятно одетого мужчину с наглой физиономией и осанкою, закричал ему, что человек этот и есть возвращающийся домой Сотад.

Юноша подошёл к Сотаду и объяснил в нескольких словах что он ищет гостеприимства на несколько дней и что друг из Аргоса советовал ему обратиться сюда. Незнакомец оглядел его с ног до головы, словно выдающий ссуду трапецит, и с удовольствием остановил свой взор на статной лошади и тяжело навьюченном благообразном рабе, сказав несколько недовольным тоном:

— Мой дом, в сущности, не место, где бы мог останавливаться всякий; ты бы гораздо лучше сделал, если бы пошёл в ближайшую гостиницу. Я имею дочерей, красота которых и без того привлекает слишком много поклонников, и при тесноте моего дома не так-то легко давать приют таким молодым людям, как ты. Впрочем, будь моим гостем, так как ты послан сюда моим другом из Аргоса; я позабочусь о том, чтобы ты и лошадь твоя ни в чём не нуждались.

С этими словами он отпер дверь, позвал раба, который взял лошадь, и, пригласив Харикла войти, последовал за ним в сопровождении Мана.

Грубоватая речь этого человека и вообще его манера произвели не совсем-то благоприятное впечатление на юношу, а следы некоторого беспорядка во дворе не способствовали к тому, чтобы составить особенно выгодное мнение об образе жизни обитателей дома. Черепки битых кружек из-под вина лежали в одном углу, завядшие венки — в другом. Из внутренних покоев дома доносился шум голосов, к которому примешивалось по временам и пение. Можно было бы подумать, что этот шум происходит оттого, что здесь пируют мужчины, но ведь было ещё слишком рано, хозяин дома только