Меня вдруг накрыло чувство, будто я не существую. Или существую, но как другая форма жизни, не как человек. Я сфотографировала плиту и ушла.

Я всегда перед уходом из дома фотографирую плиту, чтобы облегчить себе жизнь. Я же знаю — только выйду из дома, как волной накатит страх, что дома пожар, все в огне. И я повернусь и пойду проверять, выключен ли газ. Могу три раза вернуться или четыре. А так у меня вот, имеется фотография плиты! Посмотрю на фото и успокоюсь — газ выключен. А вот невыключенный утюг меня не волнует: у меня нет утюга, я не покупаю одежду, которую нужно гладить. Кран на кухне я тоже фотографирую, чтобы не думать, что дома потоп.

Мне повезло, что я живу сейчас, а не во времена Довлатова. Что бы я делала, перед уходом печатала бы фотографии плиты в ванной при свете красной лампы?

Вышла из двора, подошла к памятнику Довлатова. Загадала: если коснусь правой рукой его левой руки и скажу «всё нормально?», всё будет хорошо. Понятно, что всё не может быть всегда хорошо. Но если бы я не загадала, всё было бы еще хуже. В этом смысл любого загадывания.

Дотронулась правой рукой до его левой руки незаметно, чтобы никто не увидел: на Рубинштейна ночью — как днем, полно народу.

Глупо плакать на Рубинштейна. В любом другом месте было бы не глупо, а на Рубинштейна, где вокруг бушует жизнь, глупо. С завтрашнего дня карантин, все будет закрыто: театры, парки, магазины, рестораны. Сегодня последний день нормальной жизни. У меня крах личной жизни и представления о себе, но я не плачу. Что бы сказал СН, увидев меня сейчас на Рубинштейна? Что у меня недостаточный крах, или что я недостаточно глубоко чувствую, или просто «эх, молодость»? Но мне кажется, что это валяние одной в слезах — неправда: если я одна, то кому я плачу, надо встать и идти. Запрещаю себе думать о СН. Подумаю завтра. Плакать тоже запрещаю. Пойду… Куда бы мне пойти?

Пойду в «Фартук» в Толстовском доме.

28 МАРТА, 01:00–04:15. МАЯКОВСКИЙ ПОВСЮДУ

v Достоевских — два

v Чеховых — два

v признаков ОКР — один

Официант смотрит на меня, будто гипнотизирует: «Отдай бокал, отдай бокал, отдай бокал».

«Фартук» открыт до последнего посетителя. Последним посетителем была я.

Сидела с бокалом вина до упора, чтобы не считать капли в туалетике — кап-кап, чтобы не думать, что в Италии заболело еще пять тысяч, и все это идет к нам… Во втором часу ночи все посетители ушли, я осталась одна, официант намекнул, что хотел бы забрать у меня пустой бокал. Демонстративно поднимал стулья на столы, гремел посудой, намекая, что последний посетитель должен и честь знать.

Довлатовский дом через переулок от Толстовского, от «Фартука» до моего подъезда три минуты. Я могла бы провести время в баре напротив или в баре на Пяти углах. Улица Рубинштейна никогда не спит, часов до четырех ночи можно переходить из бара в бар и сидеть там, как Хемингуэй, с блокнотом и бокалом вина. Я боюсь алкоголя в смысле потери контроля, выпиваю за вечер бокал вина, поэтому меня не очень любят в барах. Решила сделать круг — пройду по красивым дворам Толстовского дома, чтобы прийти домой хотя бы на несколько минут позже.

В заднем дворе Толстовского дома на асфальте рядом с помойными баками лежали книги. Собрания сочинений. У нас дома точно такие же: коричневый Пушкин, синий Лермонтов, сиреневый Джек Лондон, коричневый Горький, светло-серый Толстой, красный Маяковский, серый Достоевский. И другие.

Книги на асфальте не самое обычное зрелище, но и не совсем необычное. Люди переезжают или уезжают жить за границу, и кому нужны старые собрания сочинений, к примеру вот этот бордовый Фейхтвангер? Кто будет его читать? Я и сама не буду. Нет, ну «Гойя», «Еврей Зюсс», «Испанская баллада», «Лисы в винограднике», само собой. …Собрания сочинений выносят из дома и складывают стопками на асфальте.

Но это было необычное зрелище: на помойке Толстовского дома лежала целая районная библиотека. Может быть, хозяин библиотеки умер, и наследник — что ему делать с таким огромным, невероятным количеством книг — хотел отвезти книги в дом престарелых или в больницу, но по дороге подумал «ну нафиг, не буду париться» и выгрузил на помойке?

Не все книги лежали правильно. Коричневый Бальзак аккуратной стопкой, оранжевый Лесков на сером Достоевском, а «Библиотека приключений» вперемешку с красным Маяковским, а третий том коричневого Бальзака вообще откатился в сторону и лежал один. Лескова я не читала, кроме «Леди Макбет Мценского уезда» и «Захудалого рода», Бальзака раз сто перечитывала подряд от первого тома к последнему, особенно любила третий том, пятый и с седьмого по девятый.

Я дотронулась мыском ботинка до третьего тома Бальзака, чтобы подвинуть его к остальным томам, и во мне тут же вспыхнуло — с ума сошла?! книгу — ногой?! Но почему бы и не ногой? Сейчас я уйду, книги останутся здесь, на асфальте, завтра их затопчут, унесет ветер, погрузят в помойную машину, сожгут.

И тут я совершила необъяснимый поступок.

Ох, ну почему необъяснимый? Очень даже объяснимый. Я совершила объяснимый поступок. Многократно совершила объяснимые поступки.

Взяла коричневого Бальзака, отнесла домой, положила на пол в зале, взяла сумку. Вернулась на помойку, взяла оранжевого Лескова и светло-серого Толстого — в сумку влезло больше, чем просто нести на руках, отнесла домой. Вернулась, взяла зеленого Тургенева… Это ОКР, обсессивно-компульсивное расстройство. Например, смотрю в гостях на покосившуюся картину и вдруг — понимаю, что нельзя, но знаю, что сделаю — протяну руку и поправлю. Или, пока никто не видит, выровняю ботинки в прихожей, чтобы стояли в одну линию, предпочтительно по пяткам. Не могу видеть асимметрию.

Книги на асфальте представляли собой куда более мучительную картину, чем сдвинутый с места стул или ботинки не в одну линию, книги на помойке воплощали в себе всю асимметрию мира. Человеку с ОКР не нужно это объяснять, а человек без ОКР все равно не поймет: в тебе что-то невыносимо свербит, пока ты не сделаешь, что нужно. То, что тебе нужно.

Желтый Алексей Толстой, «Библиотека приключений», серый Достоевский, Диккенс темно-зеленый, бордовый Паустовский, Фейхтвангер бордовый… родной бело-молочный Маршак, четыре тома, на корешках мелкие серые травки и цветы, Фенимор Купер, шесть томов, зеленый с