— Кидай корзинку! — скомандовал Петька уже с того берега.

Вовка бросил.

— А теперь сам! Чуешь?

«Надо бы разуться», — подумал Вовка, и снова что-то удержало его — ступил на клади в сапожках, Продвигался он бочком, одной ногой вперед, волоча за собой другую, не торопился. Очень не хотелось осрамиться перед задавакой Петькой, тоже благополучно пройти по жердинам. Но чем ближе к середине, тем тоньше становились они, тем прогибистей, тем гибельней. «Упаду», — подумал Вовка и зажмурился. И стоило лишь на миг ослабнуть Вовкиной решимости, стоило сделать ему лишь один неуверенный шаг, как нога его скользнула, и он судорожно дернулся, теряя равновесие.

Петька, который нетерпеливо посматривал на дальний конец карьера (Дунька с Ванькой пошли в обход), обернулся как раз в тот момент, когда Вовка шумно, спиной, бултыхнулся в воду — только подковки стальные сверкнули в воздухе. Не скоро соображал тугодум Петька. Сперва он сдуру засмеялся («Вот так нырнул»), потом беззаботно сплюнул («Ничего, вода теплая»), потом недоуменно почесал за ухом («Чего ж он не вылазит?»), потом глаза его стали круглыми от испуга («Да он, кажись, топнет!..»).

А Вовка и в самом деле тонул, так как плавать в свои десять лет не научился. И тонул он впервой в жизни, поэтому не столько забоялся, сколько удивился, когда хотел встать на ноги, но не достал дна и окунулся по макушку. Порывистым движением он вытолкнул себя на поверхность, принялся суматошно бить ладошками с растопыренными пальцами и проплыл немного, но не к берегу, а от него, вдоль карьера. На большее у него не хватило сил, сапожки отяжелели, тащили вниз, и, уже захлебываясь, уставясь в небо уже незрячим взором, уже непослушным языком он позвал на помощь Петьку. Получилось что-то невнятное: не то бормотанье, не то булькающий стон…

И тогда Петька очнулся, взвизгнул тонко и как был в портках и рубахе кувыркнулся с обрыва, причитая и плача, поплыл туда, где металась пучеглазая, с разинутым ртом голова брата.

— Вовка! — заорал он отчаянно. — Вовка!

И тот будто ждал этого вопля — рванулся к брату, намертво закостеневшими пальцами впился в его плечо.

— Отчепись! — крикнул Петька. — Отчепись, а то вместях утопнем!

А сам знал, что теперь не даст пропасть Вовке, хоть зубами, а вытащит. Тряхнул плечом, затрещала ветхая рубаха, расползаясь от ворота аж до самого низа. Выдернув из лоскутьев руку, изловчился и толкнул Вовку к берегу. Еще толкнул…

Тем временем подоспели Ванька с Дунькой, радуясь нежданной потехе, глазели, как барахтались в воде мальцы («Ой баловни, — хихикала Дунька. — Ой расскажу мамке»). А Петька толкал Вовку то в бок, то в спину промеж лопаток, то туда, откуда ноги растут, тащил его за поясной ремешок, уже по мелководью, на берег, под березку, чтоб от воды подальше.

Долго не мог очухаться Вовка. Сначала лежал на траве, будто мертвяк, важный, с выпукло закрытыми глазами, с остылыми щеками, острым носом. Петька дергал его за обмяклую, неживую руку, дул в рот, хлопал по животу. Струхнувшая Дунька заголосила над Вовкой по-бабьи, тонюсенько, жалобно:

— И на кого ж ты нас спокинул, сиротинушек, соколик наш ясный, кормилец, поилец наш… — Но Петька так треснул ее по шее, что пришлось ей зареветь уже по-настоящему. Умаялся Петька, как никогда раньше, каждая жилка в теле дрожала, под ребрами у него, там, где сердце, часто и неровно култыхалась кожа…

И неизвестно, что сталось бы с утопшим, казалось бы, до смерти Вовкой, если бы несмышленыш Ванька, так и не скумекавший, что все это не внарошку, не сорвал бы сухую былинку и не сунул ее Вовке в ноздрю. Гыгыкая, он принялся вертеть былинку, и Вовка слабо шевельнулся, сморщился, громко чихнул. Обрадованный Петька приподнял брату голову, и того стало рвать мутной болотной водой. Хлестала она из Вовки, словно из ведра, на удивление ребятне — и как только поместилась такая прорва в Вовкином брюхе?

— Не утоп, — сказал Петька и заплакал. — Слава тебе, осподи, Никола-угодник…

— Богородица, дева, радуйся, — зачастила Дунька, мелко крестясь. — Еже веси на небеси…

— Дура, — сказал Петька, всхлипывая, улыбаясь сквозь слезы. — Не «веси», а «еси».

— А вот «веси», а вот «веси», — запрыгала Дунька. — Мамка молится — «веси» говорит.

— Уж я тащил тебя, тащил, — сказал Петька брату, прерывисто вздыхая. — Думал, не вытащу… Страсть ты какой чижолый.

— Уж такой чижолый! — радостно чирикнула Дунька.

А Вовка лежал, прислонясь затылком к стволу березы, еще смутно соображая, что же все-таки с ним случилось, пытаясь связать в узелок уползавшие в сторону мысли, но уже успокоенный, довольный. Теплы и ласковы были лучики встававшего над болотом солнца. На тоненьких ножках, аккуратненько, осторожненько, ходили они по Вовкиному лицу, по рубашке и штанам, которые начинали уже подсыхать, куриться легкой испаринкой. Вовке было хорошо, томно, дремотно. Будто издалека, из лесу, доносился голос Петьки:

— А что вымокли — начхать, ведь сейчас лето. Правда? А то я костер запалю, притащу хворосту и запалю. Хочешь?

Петька болтал не переставая. Молол языком, как заводной. Говорун на него напал. Был Петька бледен до синевы от пережитого волнения. Щека у него нервно дергалась. Только теперь представилось ему с жуткой ясностью, что было бы, если бы явились они домой без Вовки.

— Хворост, он злее пороха. Как полыхнет, как шуганет искрами!..

— Шуганет? — сказал Вовка слабым, ломким голосом. — А спички где?

— А мы, а мы… стеклом таким запалим… Лупой прозывается.

— Лупа, лупа, — передразнил Вовка. — А лупу где возьмешь?

— А мы, а мы…

— Трепло, — сказал Вовка. — Ты ответь лучше, зачем меня на эти жердины повел?

— Да кабы я знал, — Петька заплакал снова. — Кабы я знал… Провались в пекло и грибы тыи…

— Если бы да кабы, — сказал Вовка примирительно. — Если бы да кабы да во рту росли грибы…

И не ведал Вовка, что горшее еще впереди. Не видел он, как Ванька, присевший на корточки у его ног, что-то там ковырял, сопел, заинтересованный. Долго он ковырял и долго сопел, прежде чем Вовка обратил на него внимание.

— Гы, — хмыкнул Ванька, роняя на подбородок слюни. — Дырка.

И вздрогнул Вовка, почуяв неладное.

— Дырка, — подтвердила Дунька. — В сапоге дырка…

С ужасом, глазам не веря, ощупывал Вовка свои сапожки, вернее то, что осталось от былого великолепия их, чем еще недавно похвалялся он перед Петькой. Правый сапог с отвалившейся подметкой будто пасть разинул, каши прося, а левый расщепился надвое, разошелся по шву до самого каблука. Ладно бы дырки были в сапогах, как сказали Ванька с Дунькой. Самих сапог,