– Ничего я тебе не обещал, Луна, – подчеркнул мужчина. – Мог лишь спасти…

– Но пожелал того не делать.

– Именно!

– Из-за денег, – усмехнулась я.

– Из-за принципов, – поправил он. – Из-за себя, из-за тебя, из-за мира, в котором мы с тобой живём, и из-за мира, в котором мы уже не живём и жить никогда не сможем. Ты попрекаешь меня за мой выбор, но в своём выборе я всё ещё не сомневаюсь…Ведь ты рядом.

И это ударило сильней всего. Больней всего. Женщин колит отсутствие борьбы за внимание и убеждённость в завоёванной (однажды и единожды) территории (несмотря на возможность отвоевать эту территорию).

– Я изъявляю желание стать женой знакомого тебе господина, – уверенно отбила я (припоминая первую встречу с Ману). Так уверено, что Ян поперхнулся. Это дословный пункт из подписанного договора.

– Да что ты говоришь? – посмеялся Хозяин Монастыря. – Мой ответ: нет. Нет и разговор окончен.

– Но у меня есть право. Ты не можешь отказывать. У меня есть право…

– Луна, радость, заложи в свою светлую головку следующую мысль…Я здесь главный! Ещё не поняла? Монастырь строил я. Права для послушниц придумывал я. Хочу – отказываю. Хочу – изгоняю. Что я хочу – то и делаю.

В этом твоя беда. Ты заигрался. Ты запутался в собственной безнаказанности. Ты уверовал сам в себя.

И я повторила, что изъявляю желание стать женой важного господина.

– Можешь изъявить желание стать моей женой.

На то я умолкла. Упёрлась в ничего не выражающие глаза и в шёпоте потребовала объяснений.

– Если попросишь… – добавил Ян. С проявившейся вмиг – отвратительной – улыбкой ровных зубов.

– Что это значит?

– Я искал и до сих пор ищу жену. Ты знаешь и помнишь, – ответил мужчина. – Если попросишь – возьму в жёны тебя.

– Если попрошу…? – повторила я.

Мужчина самодовольно кивнул:

– Если попросишь.

– О, я попрошу… – слова в шёпоте спрыгнули с моих губ, – я попрошу, Ян…

Ты заигрался.

– …я попрошу тебя пойти к чёрту! Пошёл ты, Ян!

Он захохотал.

– Пошёл ты со своим Монастырём, пошёл ты со своими принципами, пошёл ты со своими послушницами, просто пошёл ты сам!

Остыл и загрустил. И опять начал веселиться. Он был пьян, хотя мысли его были трезвы. И повторил:

– Я могу взять тебя в жёны, Луна. Последний раз говорю: только попроси…

– Пошёл ты, Ян! Вовек не буду этого делать. А если считаешь, что я способна – пошёл ты ещё раз.

И мы расстались до следующего дня.

Просыпаюсь от встряски. Кибитка подпрыгивает на выбоинах и я, наплевав на дремлющую подле служку, кричу:

– Поаккуратней, ослы! Не мешок овса везёте.

Девочка испуганно озирается; извиняется, признаётся: думала, напали.

– Кому мы сдались, красавица? – иссушено выпускаю я и отдёргиваю плотно прилегающую занавеску окна. Начинает светать: солнце ползёт по горизонту, озаряя иглы-деревья и давая лёгкий отблеск от пресных луж. – Стоимостью двух мешков овса.

Поправляю ворот платья, взбиваю юбку и приглаживаю волосы. Аналогично поступает служанка.

– Уже скоро, – мягко улыбается девочка, признавая земли за окном.

– Это должно обрадовать меня?

На следующий день, после очередной словесной стычки, Хозяин Монастыря оповестил меня о назначенной операции. Я послала мужчину в очередной раз и настояла на торгах. Ян рассыпался в проклятиях и погрозил наказанием, на что я насмешливо, задрав кайму платья, выплюнула:

– Давай, Отец, сделай же это: я не заслужила, но сделай! Накажи. Тебе нравится. Тебе понравится.

– Глупая ты женщина, – вздрогнул Ян, – если взаправду так думаешь.

– Раньше ты был обо мне другого мнения.

– Раньше я смотрел влюблёнными глазами.

И мы замолчали.

А я простила его. Простила, но сообщить не осмелилась.

– Если не устроишь торги, – однако же прошипела (вместо прекрасных дум), – пойду к Ману. Потому что имею право. Откажешь нам обеим – я убью или тебя, или себя. Пожалеешь лишь ты: при любом раскладе.

– Стерилизация завтра в полдень, – в спину бросился голос.

– Ещё раз упомянешь об этом – стерилизую тебя, – швырнулась в ответ.

На следующий день я вновь оказалась в кабинете Яна: показательно ввалилась в назначенные часы и уселась поверх заваленного бумагами рабочего стола. Алкоголь и сигареты заполняли нас всё больше и чаще.

– Сейчас ты должна находиться в другом месте, – съязвил мужчина, вырывая из-под бедра оставленный без подписи договор.

Я, не обращая на то внимания, вновь обратилась с просьбой. Выдвинула более весомые и продуманные аргументы, внесла желаемые корректировки и спроектировала будущее со всех сторон. Я попросила отдать меня в жёны его другу – наиболее близкому и безопасному; чтобы сам Ян был уверен в моей сохранности и сохранности моего ребёнка/детей, если я смогу выносить их.

– О чём речь, Луна? Это последнее из того, что может меня беспокоить… – проворчал Ян и отдался длительным размышлениям. – Ты делаешь всё это

назло, верно?

– Я делаю всё это для себя, – поправила я.

И далее выпросила, чтобы до торгов (вне зависимости от их результатов, ибо «товар» могли и не приобрести) приходящие божки не являлись ко мне; я разошлась на десяток просьб и вскоре размягчила скрюченное от досады лицо.

– Ты должна работать! – утверждал Ян. – Должна приносить пользу Монастырю и мне.

– Ты ведь не хочешь этого.

– Хочу, – врал мужчина.

– Тогда: не могу этого делать по одному из пунктов нашего договора. Работа – после процедуры, а я её упустила, потому что выказала желание иного.

…гласил один из пунктов, вычерченных на старом наречии, в проклятых бумагах, которые я наградила своим именем в день знакомства с Хозяином Монастыря.

Ян усмехнулся и зарылся в собственные мысли, пытаясь вспомнить, когда же обмолвился этим пунктом в такой трактовке.

– Что ещё знаешь на старом наречии?

– Достаточно.

– И откуда?

– У меня был хороший учитель.

Хозяин Монастыря посчитал безмерно хорошим учителем себя, однако же хорошим учителем выступила Ману, рассказывающая о тонкостях работы и хитростях нашего с ней Отца.

«Покажи ему, девочка» – подстрекала Ману.

«Желаешь проучить его?» – вопрошала я.

«Желаю обучить свою птичку высокому полёту! И ни один мужчина не посмеет обидеть, если ты будешь знать причину его слов или действий наперёд. В этом у них фантазии мало».