в створ триумфальной арки и площадь перед ней. Можно сказать, что сцена Палладио – это Рим Сикста. Если учесть, что на Пьяцца-дель-Пополо еще в начале XIX века осуществляли публичные казни (что довольно эффектно описано в «Графе Монте-Кристо»), то можно представить себе, какой городской театр придумал папа Сикст.

Проспекты театральны. Этот театр в Европе так устроен, что, где бы ни находился зритель, город – на сцене, и на него смотрят извне. Так же как набережная или бульвар, проспект выбрасывает вас в позицию внешнего наблюдателя, быть может, не представляющего себе хитросплетения городского спектакля, но зато обладающего знанием о мире за его границами. Зритель, как бы туп он ни был, обладает горизонтом большим, чем у героя: он не умирает, когда опускается занавес, – напротив, тогда он начинает действовать.

Формальное искусствознание требует различать красоту осязательную и зрительную. Там много на этом выстроено: противопоставление Ренессанса и барокко, классики и эллинизма, итальянского и немецкого чувства формы. Проспект – это, конечно, красота зрительная, это изобретение барокко, само слово происходит от латинского prospectus – «вид». Но в этой зрительной красоте есть осязательный момент. Взгляд приобретает пластику холодного оружия, разрезающего толщу города, и если разрез точен, то это почти физическое удовольствие.

Проспект – это нечто, что возникает поверх. Город уже или есть физически, или мыслится как нечто менее существенное, что потом как-нибудь нарастет, главное – пробить проспекты. Если город прямоугольный, выстроенный в гипподамовой системе, проспекты идут по диагонали, никак не соотнесенной с конкретным квадратом квартала. Если город «органический», то есть улицы следуют хитросплетениям рельефа и прав собственности, то проспект прямой.

Сикст V, который, собственно, и придумал проспекты, соединил проспектами главные христианские святыни Рима и в створе каждой улицы на площади перед церковью установил обелиск – как восклицательный знак: вот, сюда иди, здесь важное место. Объяснялось это заботой о паломниках, чтобы они не следовали лабиринтом средневековых улиц, а организованно маршировали от мощей к мощам, от чуда к чуду. Это нечто вроде «топ‑10» римских святынь, только не в путеводителе, а непосредственно в пространстве, рефлексия Рима на предмет выделения самого главного.

Проспект – это осмысление города, резюме его пространственной структуры, выстраивание логики – набора аксиом и правил вывода – непосредственно в физической реальности. Аксиомы – главные места города, проспекты – правила вывода. Людовик XIV, второй после папы Сикста создатель трезубца проспектов, трех улиц, сходившихся в Версале (символической точкой схода была комната короля), недаром зовется королем-солнцем. XVII век – время популяризации гелиоцентрической системы, взглядов Галилея и Коперника. Для людей, далеких от астрономии: это такая история, что центр мирового порядка оказался вообще не на Земле и основание мирского порядка – не крепость, но система координат. Для утверждения такого необычного взгляда на вещи понадобилось больше ста лет, но когда он утвердился, надо было действовать. В Версале, помимо разнообразной солярной символики, эта сетка и проложена – сквозь поселения, леса, воду и землю. И точно так же произошло в Петербурге. Твердью, основанием города оказывается не рельеф, не социальный порядок, не экономика, но система координат на абстрактной плоскости. Все остальное может меняться, здания – строиться и сноситься, люди – рождаться и умирать, но все будет происходить в этой сетке.

Проспект – не улица. Не слишком важно, есть ли на проспекте магазин, кафе, церковь. Их может вообще не быть – Невский проспект сначала обозначался только линиями деревьев, дома достроились потом. Проспект воздействует именно как перспектива – рамой входа, структурой порядка по краям и точкой схода, шпилем, обелиском или триумфальной аркой. Проспект – это городской телескоп, устройство для соизмерения города с пространством вообще. «Есть бесконечность бегущих проспектов с бесконечностью бегущих пересекающихся призраков. Весь Петербург – бесконечность проспекта, возведенного в энную степень. За Петербургом же – ничего нет». Это – «Петербург» Андрея Белого, переживание точное и острое. «Ничего нет» – это пустота пространства как категории, nihil предъявленной абстракции Космоса.

Разумеется, такой проспект – это манифестация абсолютной власти. Само прорезание городской ткани прямыми есть прямое насилие, прежде всего над людьми. Отчуждение земельной собственности и разрушение зданий до того было обычной мерой в отношении тех, кого коммуна объявляла преступниками и изменниками, папский эдикт 1480 года приравнял к ним тех, чьи земли были нужны для общегородских нужд. Современники с ужасом описывали градостроительные преобразования Сикста V: «В душах многих людей, чьи виноградные поля и сады попали под линии улиц, поселился ужас и страх, ради прямых дорог головы летели с плеч». Но это власть не только над людьми. Сама земля была препятствием идеальной геометрии проспектов – как писал Доменико Фонтана, папа Сикст «протянул улицы от одного конца города к другому, не учитывая холмы и низменности, которые эти улицы пересекали, срезав здесь и повысив там, он сделал их ровными и потому самыми красивыми пространствами…» И так действовали все строители проспектов, вплоть до Муссолини, Гитлера и Сталина, проспекты в этом смысле – незаживающие раны, нанесенные властью.

Они не заживают в буквальном смысле. Рисунок Разума на земле работает так же, как рисунок естественного ландшафта. Чем власти больше, тем проспекты шире, и перейти с одной стороны проспекта на другую – это деяние. Жители левой стороны Ленинского проспекта – самые редко встречающиеся посетители Парка культуры среди москвичей. Жители Дорогомиловской полагают Сити дальним пригородом на горизонте. Проспекты работают в городе как урочища, овраги, каналы – они разделяют его на несообщающиеся части.

И потому люди, нацеленные на органическую, естественную жизнь в городе, проспектов избегают. В позднесоветское время среди интеллигенции была распространена своеобразная игра – пересечь город, ни разу не выходя на широкие улицы. Дворами, переулками, сквериками, через заборы – лишь бы нигде не попасть в координаты власти. Это немного напоминает атмосферу «1984» Оруэлла: мы движемся через слепые зоны в зрении Старшего брата. Сегодняшний урбанизм всячески пытается залечить проспекты – озеленить, обставить лавочками, фонарями, пересечь пешеходными переходами, все это напоминает тщательно обработанный косметикой шрам.

Проблема в том, что проспект – не просто насилие, но насилие прельстительное. В политологии принято различать две стратегии элиты – установление нужных ей правил исключительно для себя или в виде всеобщего законодательства. Проспекты власть прокладывает, конечно, для себя; как выразился король Фердинанд Неаполитанский, «узкие улицы – это опасность для государства». Бенито Муссолини, разрубивший римские форумы проспектом Империи (теперь Via dei Fori Imperiali), объяснял замысел так: «прямая улица не дает нам потеряться в меандре гамлетических сомнений»; проспект оказывался метафорой политического действия.

Но проспекты