А в груди что-то разрасталось болью.

— … вот я и говорю, спортом-то он ведь почти и не занимался. Все некогда, все работа, все люди…

Убить его. Слово-то какое! Ведь убить зло, но все равно — убить! Тут самое простое и понятное — не справлюсь. Но хоть руку подниму. Руку подниму на зло, а для других — на человека. На глазах у детей, у молодых людей, на глазах у людей просто. А как им понять? Как им объяснить? Зло уничтожить злом! Или добротой? Ах, как это сложно. На добро отвечать добром— это понятно. А на зло злом? Бороться со злом его же оружием? Да не становишься ли ты сам при этом по другую сторону роковой черты? В бою — понятно, хоть и страшно. Страшно не страхом, а душевной болью. Там запальчивость, там вера, там правда. А здесь? Когда Зло незаметно, когда невозможно показать его людям явно. Когда при одном только намеку чудовищем в глазах других окажешься сам…

— Ну и взгляд у тебя, Петька…

…но и оставить все так нельзя. Что же делать? Следить за ним? Не спускать глаз? Но ведь зло тем и выигрывает, что добро в честной борьбе с ним отдает ему свою силу. А само зло так не поступает. Оно совершеннее, оно более приспособлено, оно вправе пользоваться всеми запрещенными приемами, а добро — только честностью. Оно не может перенять подлые приемы борьбы, иначе превратится в свою противоположность…

— Я перестану рассказывать, если ты будешь на меня так смотреть!

— Нет, нет, продолжай, Женя.

— У меня все в душе переворачивается от твоего взгляда!

В этом и слабость добра. Ведь говорят же: «Что-то ваше добро все побеждает, побеждает, а победить никак не может!» А ведь правда. Когда наступит полная победа? И наступит ли? Все же наступит, иначе зачем бороться. Добро доброе. И не потому ли оно часто терпит поражение, что все же переступает черту, и зло, как феникс, возникает из противостоящего ему добра. Так что же ему остается? Что же остается добру…

— Ты, Петька, думаешь, что я не понимаю, не чувствую!

Что остается добру? Чему оно может приказывать?.. Боль, боль, боль… На кого оно имеет права?.. Невероятная боль… Только себе… Такой боли и не бывает… Только себе! Добро, оно в себе и для других… Что же это… боль… Значит, можно пожертвовать только собой… Только честно, чтобы зло само превратилось в добро… Черта с два! Черта с два оно превратится! Черта с… два… Как это… бо…

— Больно, Петька! Что ты со мной делаешь?!

Зло, послушай боль, боль добра. Добро, оно хрупкое, оно нежное, его сломать — пару пустяков, ну, раз плюнуть. Оно для других красиво. А внутри-то ведь оно — сама боль!

— Пе-е-е!!!

Оно ведь какое!.. Оно ведь все отдает, оставляя себе только боль. А если все вокруг — добро…

— Нет, Петька, нет! Не от этого умерла Лена. Не от этого!

У добра есть тихая, спокойная, благородная работа… Есть и проще… Несложная… Трудная… Есть и невыносимо трудная… Ах, как больно…

— Она просила меня не смотреть на нее… Я знал и не знал… Я и сейчас знаю и не знаю… Так это правда?!

— Правда, — через силу прошептал Петр Иванович.

— Не верю. Никогда не поверю. Не могу поверить… Не вынесу… Да и не хочу! Никогда не захочу!

А ведь был выход… Просто уйти… Всего хорошего, Женя… Может, еще и встретимся… Боль… последняя… конечная… никогда уже не будет боли.

Свет и тьма…

Когда к Лагерному саду подкатила «скорая», возле скамеечки уже собралась обычная толпа. Переговаривались, шептались, вздыхали. Но никому не пришло в голову заплакать. Жаль, конечно. Но ведь бывает. Умер вот старичок… Сердце, что поделаешь, Стремительный век.

Лишь один человек вел себя странно. Молодой, атлетически сложенный, он все время жмурился, хотя и стоял спиной к солнцу, закрывал глаза ладонью, старательно не смотрел на людей, и от этого казалось, что глаза его блудливо бегают. Но он действительно не хотел смотреть на людей, разве что на Петра Ивановича… Но Петр Иванович уже не мог почувствовать его взгляда.

Занятия у студентов одной группы политехнического института в этот день были сорваны по неизвестной причине. Лишь на другой день узнали, в чем дело. Заведующему кафедрой пришлось срочно ломать расписание, а женщина-профорг долго ловила преподавателей, чтобы собрать с них деньги на венок. И почти каждый говорил: «Ну надо же так… Ни с того, ни с сего… Никогда ни на что не жаловался. Выглядел молодцом…»

А в Марграде, в одной из образцово-показательных школ преподавателю химии на уроке выжгло глаза. Что-то не то он смешал во время опыта. Что-то не то он там сделал. Что-то не то… Не то…

И никакой видимой связи не было между этими двумя событиями: смертью в Лагерном саду и несчастным случаем в школе. Разве что… Ветругин и Расковцев учились в Усть-Манском университете. Так ведь это когда было…

ЛЮБОВЬ К ЗЕМЛЕ

1

Стена объемного телевизора на мгновение вспыхнула ослепительным голубым светом, заколыхалась и, медленно расширяясь, заполнила комнату. Эспас поудобнее устроился в глубоком кожаном кресле и вытянул ноги. Ему всегда доставляло удовольствие смотреть последние известия. Голографическое изображение переносило его из одного уголка Земли в другой, кидало в глубины океана и в бездну космоса. Он ощущал себя участником событий, в которых никогда бы не смог участвовать на самом деле. И это было приятно.

Эспас уже несколько месяцев жил в затерянной среди гор на берегу моря гостинице. Он никогда не уходил от нее дальше, чем на километр, стараясь не смотреть на площадки с глайдерами, сторонился людей, хотя вообще-то был веселым человеком, часто даже остроумным.

Ему хотелось знать о Земле все, и он часами просиживал у телевизионной стены, радуясь, что может все это видеть. Эта ненасытная любовь к Земле, к ее океанам, лесам, деревьям, животным, городам была вроде болезни, о которой он даже не задумывался. А если бы и задумался, то не захотел бы избавиться от нее все равно. И только когда глаза и мозг уставали от обилия информации, он спускался вниз к морю, некоторое время лежал на горячем белом песке, потом взбирался на невысокую скалу, нависшую над водой, и нырял в пенистые гребни волн. Он плыл вдаль, иногда отдыхая лежа на спине, и возвращался лишь тогда, когда изрядно