Я. С. Билинкиса, К. Н. Ломунова и ряда других толстоведов за, по ее словам, неправомерный подход к поздним произведениям писателя (например, за обвинение некоторых героев Толстого в том, что они дворяне, или обличение самого Толстого за сплошную непоследовательность и противоречивость). Важно помнить, считает исследовательница, что Толстой современное ему общество осмыслял в «категориях его собственного, а отнюдь не нашего мышления»[13]. Замечателен настойчивый призыв Купреяновой к отечественным литературоведам не замалчивать, а тщательно изучать религиозную проблематику художественного наследия писателя, обращать особое внимание на источники его произведений, среди которых есть не только фольклорные, но и церковно-христианские, относящиеся к древнерусской литературе. В самой книге «Эстетика Л. Н. Толстого» указано большое количество таких источников.

Искателям правды «Эстетика Л. Н. Толстого» должна быть интересна, потому что Купреянова специально заостряет внимание на толстовской концепции жизненной и художественной правды, завершив свои наблюдения обширным обобщением. По мнению исследовательницы, жизненная и художественная правда Толстого – это «не найденная и утвердительная, а искомая и негативная правда ненависти ко лжи, в этом своем негативном содержании утверждающая себя в качестве самого высокого познавательного, этического и эстетического принципа. Правда непосредственного восприятия жизни и ее непредубежденного осмысления, свободного от общественных предрассудков и ложных “генерализаций” – и в этом смысле принцип познавательный; правда всякого искреннего поступка, побуждения и мнения – и в этом смысле принцип этический; правда художественного изображения человека таким, каков он есть, а не таким, как кажется себе и другим, – и в этом смысле принцип эстетический»[14].

Однако, полагая, что к «числу самых слабых сторон противоречий мысли Толстого относится идея нравственного самоусовершенствования», религиозная окраска которой «реакционна», Купреянова мыслила себе религию Толстого как поэтическую условность реалистического искусства, выражающую протест против богатых, утверждение «правды должного» только лишь как идеальной правды народного предания и только в выработанных этим преданием формах иносказания (притчи, легенды, сказки) и в их религиозной символике. А древнерусские жития, ставшие источником вдохновения Толстого, воспринимались Купреяновой и ее современниками как сухие и бедные в художественном отношении произведения. В результате становится практически неизбежным «обвиняющий» Толстого вывод, который и прозвучал у Купреяновой: «Немотивированность, или недостаточная мотивированность внезапного обращения разбойников в праведников, заставляет признать известное отступление Толстого от реалистических принципов его эстетики…»[15]

Новый этап в развитии отечественного толстоведения наступил в 1980-х годах, когда произошли не только количественные, но и качественные изменения. В толстовском юбилейном альманахе «Прометей» (Т. 12. М., 1980) появилось сразу три статьи, посвященные позднему творчеству писателя, его мировоззрению, его религии. В двух из них (Н. А. Павлович «Оптина пустынь: Почему туда ездили великие?» и В. А. Никитина «“Богоискательство” и богоборчество Толстого») социологизированный подход вообще уже не составляет методологической основы. Объективные рассуждения авторов этих статей, сопровождаемые рядом интересных и многим не известных фактов и свидетельств, еще раз убедительно раскрывают суть именно толстовского подхода к решению религиозно-философских проблем.

Н. А. Павлович на биографическом материале, связанном с посещениями Толстым Оптиной пустыни (в частности, на архивах самого монастыря), а В. А. Никитин, вникая в круг чтения, знакомств писателя, его отношения с духовными лицами и их отзывы о его религиозной деятельности, констатировали факт отталкивания Толстого от христианской традиции. Ибо Толстой «создает свое евангелие – “от Толстого”, в котором он опровергает все основные евангельские рассказы и христианские догмы, без признания которых не может быть христианина»[16], а «ссылки Толстого на заповеди Христа, на авторитет Евангелия были религиозны только по форме. Толстой использует религиозные догмы и заповеди не для того, чтобы их осмыслить в соответствии с их духом, а для того, чтобы создать свое собственное толстовское учение. Даже личные встречи Толстого с представителями духовенства преследуют ту же цель»[17].

В третьей статье альманаха[18] излагается важная для понимания концепции праведничества Толстого история его знакомства с народным сказителем былин и легенд В. П. Щеголенком, оказавшим весьма существенное влияние на позднее творчество писателя. В работе В. Калугина есть ценный источниковедческий материал для изучения народных рассказов Толстого. Достоин внимания конкретный разбор легенды «Архангел», проведенный в статье Калугина с учетом не только повествования Щеголенка, записанного Толстым, и собственного рассказа писателя «Чем люди живы?», но и версии А. Н. Афанасьева (сборник «Русские народные легенды») и версии, зафиксированной одним провинциальным священником и опубликованной в «Памятниках древнерусской церковно-учительной литературы» (Вып. 2. СПб., 1896). Однако мысль литературоведа лишь скользнула по древнерусским источникам рассказа Толстого, не проникаясь целиком их своеобразным для XX века духом. Поэтому не могло быть и конкретного обстоятельного вывода из разбора и сравнения четырех версий легенды о падшем ангеле. Любопытно восприятие Калугиным некоторых эпизодов легенды-источника толстовского рассказа. Так, у Афанасьева ангел кидает камни в крест, а на кабак молится (на кресте он видит черта, над кабаком – ангела). Калугин называет этот эпизод «колоритнейшей сценой», усматривая в ней, по-видимому, антиклерикальный мотив и не учитывая того, что подобный эпизод есть в житии Василия Блаженного, прославленного Православной Церковью. Этот юродивый целовал углы домов неправедных людей, так как ангелы стояли около них, вытесненные грехами владельцев домов, а в жилища праведных бросал камни, ибо духовным зрением видел бесов, которым добродетель праведных не давала возможности войти в дома их. Такой разбор источников оставляет больше вопросов, чем дает ответов.

Особое место среди литературоведческих работ 1980-х годов занимает книга Г. Я. Галаган «Л. Н. Толстой: Художественно-этические искания». Основное внимание Галаган привлекло толстовское понимание подлинных и мнимых добродетелей. Основываясь прежде всего на художественных произведениях (от первых набросков повести «Детство» до романа «Воскресение»), исследовательница пришла к выводу о том, что у Толстого была «задача дискредитации узаконенных нравственных норм»[19], вместо которых им выдвигалась «концепция изменения представлений о добродетели»[20]. К сожалению, этот вывод до сих пор в полной мере не учитывается.

Мимо сознания современного литературоведа проходит и точное суждение И. И. Виноградова о сути правдоискательства Толстого, о существовании иного, нетолстовского, типа правдоискательства, высказанное им еще в конце 1980-х годов. По мнению Виноградова, Толстой как высший, но и закономерный тип личности эпохи «внерелигиозного, открытого, незавершенного, ищущего сознания» был именно страстным искателем истины, чем существенно отличался от «христианского подвижника, ищущего не истину (Бога), данную ему уже в его вере и непреложную для него, а себя в истине – взыскующего жизни в Боге»[21].

И все же потребность в осмыслении праведников и праведничества как особого явления художественного творчества особенно стала явственно ощущаться в 1980-х годах. Проблема праведничества – центральная в статье Г.