Шрифт:
Закладка:
Дождался.
– Мне пару! – говорю.
И вижу – глаза у разливщицы пивка на лоб лезут, вот-вот заверещит. Я и оскалился, дескать, глотку зубами перерву. Она стихла. А ручонки шаловливые дрожат, трясутся. Но налила две кружки. Я с ними к стеночке, к стоечке. Мужичье все пьянющее. Но гляжу, косятся – чужой им не по нраву. Пивко душу греет – рай, блаженство. Да только в компанию никто не возьмет, не примут. Как бы чего похуже не было…
Примечание специалиста. Данный случай заставляет нас припомнить один эпизод, описанный спецслужбами подмосковного города …. С вечера в городке объявилась банда, состоявшая из двоих лиц неопределенной внешности. За ночь банда разгромила шесть палаток, учинила резню на танцах (восемь трупов, пятеро раненых, трое изнасилованных). Сожгла местную пивную, разворотила две могилы на местном кладбище, разгромила магазин и убила его заведующего, долго бродила по городку, издеваясь над его жителями, нанося им травмы. Дело казалось местным правоохранительным органам самым заурядным, но лишь до тех пор, пока не было детально обследовано кладбище. В секретном отчете в Москву после обследования было сообщено, что могилы были вскрыты и разворочены не сверху, снаружи, а изнутри, из-под земли. Покойников в могилах не было, зато были следы, которые вели прямо из могил в городок. Спецкомиссия, приехавшая из Москвы, дело засекретила и закрыла. Всех пострадавших вызывали поодиночке и в строжайшем порядке приказывали не разглашать событий той ночи, брали подписку, многих очевидцев забрали с собой (с тех пор они не вернулись в городок). Факт выхода из могил и разгула мертвецов был налицо. Но ни одна строка об этом не просочилась в печать. Вполне возможно, что и в данном случае мы имеем дело с подобным феноменом.
И вот подваливают трое.
– С зоны? – спрашивает один. А у второго перо в лапе.
Я молчу.
Он мне перо в брюхо – раз! И насквозь. А мне все по хрену. У него челюсть отвисла. Стоит– зеленей меня. А первый мне в морду хрясь. Да так, что из носу кровавые сопли. И третий – с другой стороны, хрясь!
Били минут пять. Все в шалмане притихли. Смотрят.
Они ведь не знали, что мне боль от их побоев – тьфу после ада, что ножичком мертвяка вообще не возьмешь. Но не хочу отвечать, все жду, угомонятся, натешатся, скоко ж можно беззащитного бить.
Короче, вышвырнули меня из шалмана. Допить не дали. Тут и не стерпел. Подманил одного из них – да челюсть нижнюю и вырвал ему, ухватился, дерганул вниз – только слезы из глаз.
Стою жду.
Смелость ихняя сразу кудай-то пропала. Расползлись.
Хрен с вами, суками! Мне ведь все понятно – мертвяк им не по душе. Но навязываться не будем. Что толку навязываться – не полюбят навязчивого и в кореша не возьмут.
И побрел я от шалмана, куда глаза глядят.
Иду по темной улице, меж низеньких домиков. Шарахаются от меня пугливые тени. Попался навстречу один кот – так замер, столбняк с ним случился, глазищи горят, шерсть дыбом встала, учуял, небось, что нежилец идет. Ему страшно, а мне гнусно. Баба-проститутка подвалила было, подрулила, да и осатанела, зуб на зуб не попадет, в трясучку впала. Только пока ее трясло, ухватил я ее за зад, да через изгородь перекинул, сам сиганул туда же следом, разодрал платьишко… Мне все одно гореть в пламени. Натешился. Но добивать не стал. Случилось что-то со мною, не тем я уже был, не тем! После суда подземного, после того, как простил обидчика, перевернулось что-то во мне. Вот и тело ее горячее мял, крутил. Но не терзал; не мог боли причинить, рука не повертывалась. А она так в себя и не пришла. Ничего, к утру продрыхнется. А может, и еще кто подберет. Главное, не загубил души ее. И свою новой смолой не залил.
Тьма. Спит городишко. А я в окна заглядываю. В лунном свете ворочаются спящие и не ведают, кто на них смотрит. Мне плевать! Но все же жалко людишек. Один малец на меня уставился из комнатки своей, оцепенел, глаза как у совенка стали. А крикнуть не может, горло судорогой свело. Живи, малец, не трону!
Иду! И уже сам знаю, куда. В следующем доме он, в следующем. К нему и шел. Вот окно. Свет теплится еле-еле. А он, гад, в распоясанной рубахе, без штанов, сидит и выпивает. Сука!
Я не спешу. Мне надо его вот такого, безмятежного видеть. Не постарел почти. Только лысина больше стала да нос мясистей. Это он меня в семьдесят третьем подставил, сука. Его теперь судить буду. На то и прислан из ада, как сразу этого не понял. И стукнул в стекло три раза.
Он к окну.
А я уже у дверей стою. Жду.
– Кто там? Проходи мимо!
– Отворяй, гнида! – говорю.
Затих. Узнал. Шуршит чем-то.
– Щя, отворю! – бурчит чего-то, выжидает тоже. И вдруг глухо: – Да незаперто, заходи.
Пнул я дверь, вошел в клеть, притворил за собой. И мне в грудь кусок свинца – чуть не повалился. Выстрел уже потом прозвучал. А он, гад, стоит с обрезом, ухмыляется. И второй раз, и третий!
Рухнул я. Пуля сильно бьет. Для живого смертельно. А мертвяка только с ног валит. Мертвяка по второму разу не убьешь.
Вот я ему снизу, с порожка и цежу:
– Не боишься, сволочь, палить-то среди ночи?!
Бросил он обрез. Завыл. Забился в угол, дрожит. Казни лютой ждет.
Вот тут я и встал. Уселся на стул. Налил себе полный стакан. Ему не предложил. Выпил. Потом еще. Хоть и труп я, в башку шибануло, просветление нашло.
– Ну чего, Сема, понял, кто к тебе в гости заявился?
– Понял! – отвечает.
А самого кондратий вот-вот хватит.
– Ну и как тебя теперь казнить за подлянку твою?!
Молчит.
Выпил я третий стакан. И ушел. Пусть он сам себя казнит. Плевать мне на него!
И жалко стало бабу ту, на кладбище, что под зонтиком сидела. Вот ведь несправедливость житейская, вот подлость сволочная: хорошие люди, добрые мрут, а гниды всякие и иуды живут. Пускай пока живут, им в аду вечно мучиться, им пытки терпеть и гореть, а не райских
