человеком не менее передовым, чем Константин Иванович. В том, что после смерти жены он жил с горничной, ничего особенного не было, но в том, что генерал сочетался с ней церковным браком, видели тогда недопустимое вольнодумство. Однако детей от первого брака горничная, по-видимому, воспитывать не могла, и они жили у моего прадеда Константина Ивановича под неусыпным присмотром Любови Ивановны. Кажется, их тоже было четверо (в опубликованных письмах к Юлии Флоренской упоминается младший – четырехлетний Боря), другой брат – Михаил Александрович к 1905 году был студентом Петербургского технологического института и принимал активное участие в студенческих беспорядках. Настолько активное, что от ареста ему пришлось скрываться – бежал он к своей двоюродной сестре, недавно высланной из Петербурга, то есть к моей бабушке в Киев. Между тем распоряжение о его аресте вместе с подобными предписаниями о паре сотен других молодых людей из Тифлиса, пришло по месту его первоначального жительства, да еще и с пометками «срочно и неукоснительно». В одну ночь в Тифлисе прошло почти двести облав, невзирая на чины и звания родителей юных бунтовщиков. За Михаилом Александровичем, естественно, пришли к его отцу.

Александр Иванович, как и полагалось передовому русскому врачу, боролся с суевериями. Одна из его статей (она у меня есть) была посвящена механизму появления сновидений, объяснению того, что реальные жизненные события, несколько видоизменяясь, служат основой всего, что мы видим во сне, и никаких «вещих» снов в природе быть не может. Чтобы проиллюстрировать эти соображения, Александр Иванович описывает в статье свой сон, где его, спокойно спящего в квартире, внезапно будят среди ночи, он, полураздетый, куда-то идет, слышит грохот и видит себя лежащим головой к шайке с водой в коридоре. Потом объясняет, что перед тем был на стрельбищах в горах с их страшным грохотом, а шайка с водой навеяна работой в госпитале.

Но когда пришли за его сыном, летом, субботней ночью, его разбудили грохотом и ударами прикладов в дверь черной лестницы. Он проснулся и понял, что один в квартире – жена на даче, а прислугу он отпустил на воскресенье. Генерал пошел к кухне, откуда раздавался грохот, спросил:

– Кто там? Что вам нужно?

Услышал в ответ:

– Телеграмма, открывайте.

Он был один, а за дверью явно было много народу, – и он ответил:

– Если телеграмма – принесите утром.

И тогда жандармы, совершенно ошалевшие от получасового стояния на черной лестнице и, не заботясь о том, к кому и куда они при шли (что неудивительно при такой массовости арестов), начали стрелять в дверь и застрелили Александра Ивановича. Он так и упал в коридоре головой к кухонной шайке с водой. Но мама, которая, пока я был в тюрьме, разбирала домашние архивы и материалы Министерства культуры, написала мне, что «жандармы убили Александра Ивановича не раньше осени 1907 года». Нашла она и еще какие-то материалы, но я никогда ее об этом не расспрашивал.

История с убийством генерала была по тем временам настолько скандальной, что моя прабабка Любовь Ивановна, бывшая официальной опекуншей детей Александра Ивановича, получила для них от петербургского начальства повышенные пенсии. То, что Александр Иванович сам предсказал и описал свою гибель, сделало эту историю в те склонные к мистицизму времена небывало популярной, много раз описанной, почти легендарной. Даже через двенадцать лет после событий о ней помнили, что было счастливым обстоятельством для Михаила Александровича, который, будучи человеком образованным и трудолюбивым, успешно продвигался по службе. Ко времени революции 1917 года он был главным инженером Мытищенских заводов – вторых по значению военных заводов после Путиловских. Как и все крупные инженеры, в 1918 году он попал в число заложников, но был отпущен (а не расстрелян), поскольку история гибели его отца все еще была памятна, и он, таким образом, успешно доказал свое участие в революционном движении.

В должности инспектора народных училищ Константин Иванович побуждал заводить в учебных заведениях мастерские, восстановил ковроткачество в некоторых районах Армении и Азербайджана, где эти навыки постепенно утрачивались. В Грузии, где было больше леса, устроил мебельные мастерские. Чтобы поддержать училища, покупал их продукцию по тройной цене из собственного жалования: для себя и в качестве подарков родным. У меня до сих пор целы ковры (в нашей семье когда-то их было множество) и мамин ореховый платяной шкаф из этих мастерских.

Иногда Константин Иванович своеобразно использовал свое двусмысленное положение. К нему после ссылки в Вологде приехал никому, кроме полиции, тогда неизвестный историк Павел Елисеевич Щеголев. Прадед, пользуясь хорошими отношениями с великим князем Константином Константиновичем (у него было поместье «Зеленый мыс» под Батумом), умудрился получить для молодого человека разрешение ознакомиться и опубликовать секретное дело Грибоедова о его участии в восстании декабристов, а потом и все дело декабристов. Это были документы, к которым не был допущен даже официальный историограф Российской империи В. И. Семевский, историк гораздо более опытный и знающий, чем Щеголев. Но именно Щеголев прославился публикацией обоих дел. Издательство Суворина разработало для этого какую-то небывалую факсимильную печать. Эти очень редкие теперь книги букинисты то и дело пытаются выдавать за оригиналы рукописей. Щеголев стал очень известен. Но как сегодня объяснить это предпочтение, оказанное великим князем?

Дети между тем росли. Следующая за бабушкой дочь – Надежда Константиновна, уехала учиться на женские медицинские курсы, наконец открытые при Медицинском институте, где, как и на Бестужевских курсах, преподавали величайшие русские ученые. Забегая вперед, скажу, что Надежда Константиновна – самая добрая и очаровательная из виденных мной Перевозниковых, во время Первой мировой войны была врачом в одном из санитарных поездов. На ее похоронах к гробу подошел незнакомый мне капитан первого ранга, видимо, из друзей тетки, из кампании адмирала Исакова, и сказал, что Надежда Константиновна олицетворяла лучшие народнические черты и традиции русской интеллигенции. Конечно, это было справедливо в отношении всех Перевозниковых, но сказать вслух, публично, да еще советскому офицеру о достоинствах народнического движения и русской интеллигенции было почти оппозиционным политическим выступлением в коммунистической Москве 1959 года. В санитарном поезде она познакомилась с Константином Юрьевичем Чарнецким (а может быть, была с ним знакома еще в детстве в Воронеже и снова случайно встретилась).

Константин Юрьевич происходил из тех влиятельных польских семей, которым после восстания Костюшко обменяли польские поместья на русские. Один из его предков граф Чарнецкий – «польский Суворов» – знаменитый военачальник, успешно боролся в XVII веке и с турками, и с русскими. Мальчик рос в богатейшей воронежской усадьбе, с учителями и гувернерами, но, когда ему было девять лет, лишился родителей.