Шрифт:
Закладка:
Но есть и другая возможность, и она вероятнее первой. Вдруг они решат дождаться 6 февраля? Дата-то знаменательная! Будет очень красиво и даже логично покончить со мной именно 6-го. В этом могут увидеть некую справедливость, ведь более десяти лет назад, 6 февраля 1934 года, в Париже, на площади Согласия была расстреляна наша доблестная фашистская революция. Это поистине страшный день для Франции, гораздо более страшный, чем мой скорый уход. Именно в этот день рухнула надежда целого поколения – надежда, что с паршивой, изжившей себя демократией наконец-то будет покончено. Я помню с необычайной отчетливостью, как я дико рыдал в ту ночь, первый и последний раз в моей жизни.
Казалось, все было на нашей стороне: и историческая правота, и сила оружия, и дерзость, уверенность наших ребят, но всё-таки нас раздавили в тот вечер, в ту ночь. Тем самым Франции был вынесен приговор. Невероятное отчаяние до сих пор душит меня.
Не исключено, что в память о том чёрном дне со мною решат покончить именно 6 февраля 1945 года. Признаюсь, меня бы это тоже вполне устроило. Я согласен и даже хочу покинуть этот грешный мир в день расправы над нашей фашистской революцией, в день крушения моих надежд и надежд моих друзей, ведь в таком случае обо мне будут вспоминать именно в этот день. Я в итоге сольюсь с этой чёрной, даже наичернейшей для Франции датой. Что ж, пусть будет так.
Но это ведь не только дата смерти надежд, но и дата рождения нового самосознания. В тот день фактически возник настоящий французский фашизм. Во всяком случае, я и мои друзья, явившиеся на площадь Согласия, тогда и почувствовали себя фашистами. Неудача сплотила всех нас. В самом деле, мое подлинно трагическое мироощущение сформировалось 6 февраля 1934 года. Почему бы мне не исчезнуть как раз в этот день?
Коварный замысел нынешних французских властей, который я гипотетически выстраиваю сейчас, по сути, не так уж плох для меня. Ей-богу!
* * *Значит, если предположения мои окажутся верными, пребывать мне на этом свете остаётся чуть более двух недель. Постараюсь, по мере сил, за оставшиеся мне дни и ночи понять и осмыслить, что же произошло с Францией 6 февраля 1934 года.
Я не устану повторять, что это самый страшный, самый трагический для меня день, но одновременно и поворотный, определяющий – именно тогда я впервые по-настоящему и почувствовал, что я фашист. Точно такая же перемена произошло с моими близкими друзьями – Пьером Дрие Ла Рошель и Люсьеном Ребате, которые также являются моими соратниками по литературно-политической борьбе.
Признаюсь, мы тогда все трое симпатизировали фюреру и возлагали на него определенные надежды, но ощутили себя именно французскими фашистами. Возможно, в этом не заключалось никакого противоречия, ведь франки – это боевое немецкое племя. И все-таки арийский фашизм был нам по сути своей чужд, он оказался просто не наш. У нас ведь фашизм не франкский, а галльский.
Строго говоря, мы ощутили себя воинственными галлами, готовыми к борьбе не на жизнь, а на смерть с этой источающей яд гидрой демократии, угрожавшей нашей Франции. И случилось это – повторяю – именно 6 февраля, так что погибнуть в такой день означает снискать себе почёт и славу.
21 января
В начале 1934 года я не сомневался в скором и окончательном торжестве фашизма на священной земле древних галлов. Сознаюсь, что я страшно и непоправимо ошибся. Прогнившая насквозь демократия устояла в нашей несчастной, непутевой Франции, и это была поистине национальная беда, так как Франция в первую очередь и несчастная потому, что демократии удалось у нас выжить, и наш фашизм проиграл гнусным, лживым гуманистам.
Все объясняется просто. Демократическая власть нас купила, причем самым наиподлейшим образом. Ну, не всех нас, слава Господу. Но один стервец нашелся, и этого, увы, оказалось достаточно, чтобы испоганить все, лишить всех нас шанса на победу. Кто-то оказался слишком падким на звонкую монету, и… фашизм не состоялся. Как выясняется, фашизм требует не выборочной, а поголовной честности. Потому он и не победил у нас. Но где взять эту чистоту помыслов, если человек – существо грязное, злобное, озабоченное лишь набиванием своего желудка и карманов?! Что делать, если чистота помыслов появляется в нас только в виде какого-то странного исключения и чуть ли не аномалии?!
После этих моих слов посвящённым всё уже ясно, а для непосвящённых рассказ о том, почему фашистская революция у нас так и не удалась, потребует некоторых подробностей.
* * *2 февраля 1934 года в восьмом часу вечера большая редакционная зала «Аксьон Франсез» была набита публикой, как никогда. И ещё какой публикой! Очень респектабельной! Помимо завсегдатаев, писак-журналистов здесь собрались вершители судеб Франции.
В громадном кожаном кресле на сей раз оказался не редактор газеты «Аксьон Франсез», романист и скандалист Леон Додэ, несчастный сын нашего классика Альфонса Додэ, а глава движения «Аксьон Франсез» Шарль Моррас, поэт-классик, критик, создатель концепции национального ренессанса, а главное – патриарх французского фашизма, наш учитель, поднявший знамя борьбы с еврейской заразой и смело, самоотверженно несший его целые десятилетия. Вот и в тот памятный вечер Шарль Моррас говорил о еврейской опасности, и что, если она не будет в самые ближайшие дни ликвидирована, Францию ожидает гибель.
Морраса слушали, затаив дыхание. Когда он закончил говорить, зала задрожала от восторженных аплодисментов и бурных оваций, которые все никак не могли утихнуть. Наконец воцарилась полнейшая тишина, и слово было дано Морису Пюжо, ближайшему соратнику Морраса по лиге «Аксьон Франсез» – фактически он был второй человек в этой лиге.
Пюжо также курировал молодежные отряды «Аксьон Франсез», более известные как «королевские молодчики», да и по должности в газете стоял выше Леона Доде, занимая должность главного редактора.
