окно. Сейчас нельзя было сразу домой, следовало побыть среди людей, чтоб почувствовать, что она еще жива. Легче всего это было сделать в общественном транспорте, среди спешащих пассажиров и их мыслей, при желании их можно было с легкостью прочитать на лицах уставших после трудового дня людей. Именно среди них легче всего было почувствовать жизнь здесь и сейчас, и ее трагедия уже не казалась такой масштабной и всепоглощающей.

Сегодня Алексей попытался дать ей совет, но он не понимал, что просто не в состоянии этого сделать. Как там звучит пословица: сытый голодному не товарищ. Вот и тут также, счастливый семьянин неудачнику на данном поприще не советчик, потому что не понимает его и смотрит на проблему через розовое стекло своего счастья.

Зине тоже хотелось сказать Тимуру «люблю», очень хотелось, но лишь чувство порядочности и стойкое понимание, что это ни к чему хорошему не приведет, не позволило ей этого сделать.

Надо срочно влюбиться, срочно.

Пообещав себе именно так и сделать, как только достойный претендент появится на горизонте, Зина вышла на своей остановке и уже несколько веселее зашагала к дому.

Широкий подъезд встретил Зину прохладой и запахом старости. Этот запах невозможно вытравить, хоть сто раз перекрась стены. Старея, здания, вещи, люди начинают пахнуть особенным образом, и этого не исправить ни духами, ни ремонтами. Это запах увядания, запах ухода.

Зина могла позволить себе купить новую квартиру. Так поступили все члены агентства «Дилетант», но в ее случае дело было не в деньгах. Квартира была тем единственным материальным свидетельством ее существования. После смерти деда все в ее жизни полетело кувырком, и девушка открывала для себя все новые факты своей, как оказалось, не простой биографии. Сначала встреча с матерью на Ольхоне, которая категорически отказалась ее признавать. Потом найденный Эндрю в недрах интернета факт, что супруги Звягинцевы погибли в Африке, когда Зине было всего пять лет, и непонимание, кого тогда она обнимала раз в год, когда родители приезжали в отпуск, терзали душу. Затем вообще все перевернулось, когда Зина встретила отца, и вот тот оказался более разговорчив, чем мать, и подтвердил ее догадки, что они Зине не родители, а только играли их роль по просьбе деда. Ну и вишенка на торте – красный зонт-трость, тот, что пылился на антресоли, и в ручке которого она нашла записку от деда. Перечитав ее миллион раз, Зина помнила каждое слово наизусть.

«Привет, друг мой Зинка. Надеюсь, ты уже поняла, что особенная. Но я не спешу тебя поздравлять с этим. Потому как тебе, как и когда-то твоим настоящим родителям, предстоит служить нашему неспокойному миру, нашей великой стране и Богу.

Организация, в которой состояли твои родители, выдающиеся люди, в которой состою и я, призывает своих дочерей и сыновей внезапно. Именно поэтому так неожиданно исчезли из твоей жизни мать и отец, а потом оставил тебя я. Призовет когда-нибудь она и тебя, и тогда, невзирая ни на какие личные обстоятельства, ты должна будешь встать в строй. Потому что есть что-то большее, чем жизнь одного человека – это существование всего человечества. А пока живи так, словно каждый день может стать последним. Люби, плачь, смейся и неси людям справедливость. И главное, знай, Зинка, я против грусти.

Надеюсь, свидимся,

Савелий Сергеевич Штольц.

Пусть я не дед тебе по крови, но бесконечно любящий тебя старый человек».

После обнаружения этой записки у Зины жизнь разделилась на «до» и «после». Нет, не так, как после постановочной смерти деда, она рухнула именно после этой записки. Разрушилась последняя константа в ее жизни – дед. Даже когда она думала, что он мертв – жили воспоминания о нем, об их совместной, такой родной и дорогой для Зины жизни, а сейчас и этого не стало, словно бы вся та ее жизнь была постановкой.

И вот теперь старая квартира, в которой Зина выросла, служила доказательством, что ей не показалось, и ее жизнь до двадцати одного года все-таки реальна. Был дед, были чаепития, вечерние занятия на кухне и очень много душевных разговоров, сидя в огромном кресле рабочего кабинета деда.

Поэтому сейчас ни о какой продаже квартиры и покупке новой речи не могло и быть. Квартира была больше, чем квартира.

Открыв на автомате дверь, Зина бросила ключи на тумбочку и хотела уже надеть тапочки, как замерла от ужаса. На стойке для обуви не было тапок деда. Они стояли тут уже пять лет, и это было законом. С них даже не вытиралась пыль. Они стояли немного не ровно, именно так, как он поставил их, когда вышел последний раз из квартиры, и никто не нарушал этот порядок вещей. Да и нарушить-то его было некому, Зина жила одна и гостей не жаловала. Она даже не могла вспомнить, когда кто-то был у нее последний раз. Из потока мыслей сформировался единственно верный вывод, и она громко сказала:

– Привет, Савелий Сергеевич. Какими судьбами?

Из кабинета вышел дед. Он сильно постарел и похудел. Пять лет сказались на немолодом уже человеке очень сильно, и сердце у Зины сжалось от жалости к нему.

– Ты можешь по-прежнему называть меня дедом, – предложил он, улыбаясь, как обычно, одними глазами.

– А тебя на том свете, смотрю, совсем не кормили, – выпалила Зина первое, что пришло ей в голову.

– Знаешь Зинка, я против грусти, – ответил ей Савелий Сергеевич и как-то виновато подмигнул.

Глава 2

Иногда мельком произнесенная фраза не только переворачивает жизнь одного человека, но и меняет ход истории. Мелочей не существует в принципе. Более того, к мелочам стоит присматриваться даже более тщательно.

Савелий Сергеевич Шольц

Глава тайного общества «Северное сияние»

Заметки на полях

– Владимир Леопольдович, – услышал он, как его вновь, десятый раз за последние полчаса окликнула помощница.

Алина Николаевна была девушка ответственная, но немного странная. Бывало, останавливалась как вкопанная и смотрела в одну точку, не реагируя на внешние раздражители, чем очень пугала людей и, в частности, своего шефа. В такие моменты казалось, что она вообще не здесь, а где-то очень далеко, ушла, оставив свое тело, как блондинка машину – плохо припарковав. Бывали и другие странности: Алина Николаевна вдруг начинала креститься и шептать что-то нечленораздельное, причем, насколько он мог понимать, это были не молитвы, и это, надо сказать, смотрелось пугающе в исполнении еще молодой