— Бум! — воскликнул Маркус, появившись в хранилище со своим фотоаппаратом. — Теперь я понимаю, что чувствовали те люди, когда они нашли клад и первый алмаз блеснул своими гранями, оказавшись на свету. Меня аж до кишок пробрало.

— Меня тоже, — сказала Кейт, опираясь на ближайший стол.

Она стеснялась признаваться, что иногда первый взгляд на знаменитую драгоценность, которую она жаждала увидеть, приносил ей разочарование. Это как встретить Тома Круза и обнаружить, что в реальной жизни он гораздо ниже ростом. Или когда Дэвид Бекхэм вдруг заговорит писклявым голосом. Разве может реальность конкурировать с отретушированной глянцевой картинкой, которую журналы представляют миру?

Но на этот раз разочарования не произошло.

Саанви бросила на Кейт понимающий взгляд и повела гостей к дальнему столу.

— Трудно поверить, что эта коллекция была зарыта в пятнадцатом столетии, — сказала она, указывая на ожерелья, покрытые глазурью. — Они в первозданном виде. Если бы их носили, они бы не сохранились. Глазурь стерлась бы, а золото и камни, скорее всего, продали или отправили на переделку. Если начнем отсюда, я извлеку часть экспонатов, которые вы запрашивали. Остальные находятся в комнате, где мы только что были. Там их обследуют перед тем, как отправить обратно в хранилище. Вот…

Кейт подошла вплотную к краю стола, задрапированного бархатом, направила лампу под нужным углом, достала из сумочки лупу и склонилась над тусклой камеей — византийским кулоном. Каталожное изображение не передавало ни мягких складок мантий, ни покаянного наклона головы.

— Белый сапфир?

— Да. Это святой Фома. А высокая фигура с поднятыми руками — Иисус, предъявляющий доказательства своему апостолу, что он был распят на кресте.

— И воскрес, — продолжила Кейт, борясь со страстным желанием провести пальцем по рельефной фигуре святого Фомы и контурам золотой горы.

Вместо этого она достала блокнот с ручкой и принялась делать записи:

«Неверие апостола Фомы» — самая знаменитая картина Караваджо.

Кейт на мгновение задумалась.

Барельеф из полупрозрачного сапфира навевал на нее нечто глубоко сокровенное и нежное.

На макушке кулона единственная жемчужина — сострадание и упование.

Вера и преданность. Безусловная любовь и надежда.

Что это — талисман, чтобы носить под сердцем?

Кейт представила себе мастерскую византийского ювелира, втиснутую между бесконечными прилавками, с которых идет бойкая торговля брынзой, медовыми лепешками с ароматом лимона, жареными фисташками и всякими сладостями, прямо перед Великим дворцом в Константинополе. А в мастерской гравер тянет шею перед драгоценным камнем, стараясь держать его в лучах света, проникающих через единственное открытое окно. Тонким резцом и крохотным молоточком он прокладывает в камне еле заметные бороздки, обозначая линию волос. Когда рисунок будет закончен, придет черед полировки.

— Кто это там? — спросил Маркус, указывая на каплевидный кулон в дальнем углу стола.

Он уже закончил установку своих штативов и софитов.

— Фома усомнившийся.

— Нас всех не миновала чаша сия, — сострил Маркус, вкручивая в камеру широкоформатный объектив.

Он направил софиты на украшения, и тень легла на его лицо, обозначив морщины напряжения под глазами и на лбу.

Кейт вернулась к своим мыслям. Она снова написала в блокноте «Фома усомнившийся» и обвела надпись кругом.

Сомнения никогда не покидали ее. Каждый день в своих статьях и эссе она задавалась вопросом: «А что, если?» «Вопросы прошлого поглощают всю твою жизнь», — сказал ее бывший муж — Джонатан, когда два года назад уезжал в Новую Зеландию. Он выбрал другой путь к исцелению, и, очевидно, Кейт не вписывалась в пейзажи первозданных гор и нескончаемой рыбалки.

— Кейт, — заявил он со всей прямотой, свойственной хирургам, — ты проводишь все свое время, мотаясь по миру в поисках разгадок чужих тайн. А когда ты дома, то запираешься в своей библиотеке, чтобы барахтаться в прошлом, разглядывая богатства других людей. Когда собираешься взглянуть на настоящее?

Джонатан никогда бы не смог понять, какое наслаждение часами просиживать за книгами и архивными документами, изучая драгоценности, которые нашептывали ей секреты давних времен.

На противоположном столе лежали три камеи в виде кулонов: флорентийский портрет, королева Елизавета с испанской армадой и замысловатая резьба на тему басни Эзопа «Собака и тень». Они свидетельствовали о Лондоне семнадцатого столетия. Городе, куда стекались эмигранты, странствующие мастера и народные умельцы. Они пересекали океаны, проходили по шелковым путям, привозя с собой деревянные сундуки и вьючные тюки, набитые специями, семенами и золотом.

— Кейт? — позвал Маркус, настроивший наконец-то свою аппаратуру.

Он стоял перед столом с подборкой изумрудных украшений, которые притягивали взгляд своим блеском, как шеренга эстрадных танцовщиц.

Часы с корпусом из крупного изумруда, изумрудная брошь в виде саламандры и изумрудная камея с барельефом попугая. Саанви, у которой на руках были перчатки, взяла саламандру и поднесла ее под свет одного из прожекторов. Фигурка земноводного существа была выложена из мелких изумрудов в золотой оправе, спаянных вместе. Кейт хотелось бы коснуться пальцами крошечной пасти саламандры, обозначенной черной эмалью, она была почти уверена, что почувствует присутствие зубов. На обратной стороне броши обнаружились две изогнутые заколки для закрепления украшения на шляпе, кроме этого на белом брюшке виднелись многочисленные крапинки черной эмали, которые выглядели как крохотные волоски.

— Мистическое существо, вышедшее из огня, — Саламандра, — напомнила Саанви.

Кейт, разглядывая украшение, склонила голову набок. Это был один из знаковых экспонатов всей коллекции, ему было пятьсот лет, но Кейт пока еще не знала, как он может ей помочь. Брошь как будто хотела ей что-то сказать… Но что?

Маркус указал на изумрудные часы в виде шестигранника и размером с детский кулак.

— Я сначала сфотографирую вот это, — объявил он. — Я никогда не видел такой большой изумруд. Колумбийский?

Саанви кивнула.

— Мусо. Не верится, что камень не раскололся, когда из него вырезали место для часового механизма. Мы думаем, что части часов изготовили и собрали в Женеве.

При взгляде на часы у Кейт перехватило дыхание. В них воплотилось то самое захватывающее и дерзновенное единение мастерства ремесленника с воображением творца, какое, вероятно, ей еще не доводилось видеть в своей жизни. Если кто-нибудь снова спросит ее, почему она работает историком ювелирного искусства, она просто укажет на эти восхитительные часы в изумрудном корпусе. Она переписала точные размеры часов из каталога Саанви, а затем наметила несколько вопросов для себя.