— Да, сэр, — сказал я. Ну а что еще я мог сказать?

— Самая большая ложь о бизнесе заключена во мнении, будто для того, чтобы делать деньги, изначально нужны деньги. Запомни вот что. Нужно быть сообразительным, иметь свой план и держать нос по ветру. Все это не стоит ни гроша. — В том, чтобы давать советы, отец был не силен, и этот монолог, похоже, здорово его вымотал. Договорив, он вытащил из кармана носовой платок и промокнул лоб.

Когда я бываю в лиричном настроении, то оглядываюсь на этот момент и говорю себе, что именно здесь кроется причина того, как все в итоге сложилось. Отец пытался поделиться со мной опытом.

Ему всегда было проще общаться с арендаторами, чем с теми, кто окружал его в офисе или дома. Арендатор обычно пускался в рассуждения о том, почему Филадельфии никогда не сравниться с Бруклином, или начинал с объяснения, почему в конверте недостаточно денег, и уже по одной отцовской позе, по тому, как он кивал в ответ, мне было понятно, что он внимательно слушает. Люди, которые не могли внести арендную плату целиком, никогда не жаловались, например, на слипшиеся от краски оконные створки. Они лишь хотели объяснить, по какой причине денег не хватает, и заверить, что в следующем месяце этого не повторится. Отец никогда не отчитывал жильцов и не угрожал им. Он только слушал, а затем просил их стараться получше. Но спустя месяца три подобных разговоров, когда мы возвращались в следующий раз, в квартире уже жила другая семья. Мне ни разу не довелось узнать, что случилось с теми или иными несчастливцами, — так или иначе, это никогда не совпадало с первой субботой месяца.

День продолжался, отец все больше курил. Я сидел рядом на широком автомобильном диване, просматривал записи в гроссбухе, поглядывал на мелькавшие за окном деревья. Я знал: если он курит, значит, о чем-то задумался и мне лучше вести себя потише. Чем ближе была Филадельфия, тем хуже выглядели жилые районы. Самых бедных арендаторов он оставлял напоследок, как бы предоставляя им дополнительные часы для сбора недостающих средств. Во время этих последних остановок я бы куда охотнее ждал в машине, слушал бы радио, но мне было слишком хорошо известно, что мою просьбу остаться и его отказ лучше сразу опустить. Жильцы в Маунт-Эйри и Дженкинтауне всегда были добры ко мне, расспрашивали о школе и баскетболе, предлагали конфеты, которые мне было запрещено принимать. «С каждым днем все больше похож на отца, — говорили они. — Скоро его догонишь». Однако в бедных районах дело обстояло иначе. Не то чтобы жильцы не были радушны, но в них ощущалась нервозность, даже если они располагали необходимой суммой, — возможно, они вспоминали о том, как обстояли дела месяц назад, или гадали, как пойдут дела в следующем. Они были почтительны не только с отцом, но и со мной, отчего мне хотелось сквозь землю провалиться. Мужчины старше моего отца называли меня «мистер Конрой» — а мне было лет десять, — как будто сходство, которое они видели между нами, было не только физическим. Возможно, они видели ситуацию в том же свете, в каком ее видел мой отец, — однажды я займу его место, так что какой смысл называть меня Дэнни. Поднимаясь по ступенькам к входной двери, я отколупывал с перил кусочки краски и перешагивал прохудившиеся доски. Неприкрытые двери раскачивались на петлях, в проемах не было москитных сеток. В одних прихожих стояла тропическая жара, в других — затхлая духота. Это наводило меня на мысль о том, какая это, вообще говоря, роскошь — трепаться о разболтавшейся шайбе смесителя, не упоминая в разговоре со мной, что этот дом тоже принадлежит моему отцу и что вполне в его власти открыть багажник и сделать жизнь этих людей лучше. Он стучал в одну дверь за другой, и мы выслушивали рассказы живших там людей: муж остался без работы, муж ушел, жена бросила, ребенок болен. Как-то раз один из жильцов сказал, что не может оплатить аренду, потому что его сыну до того плохо, что ему самому приходится сидеть дома и присматривать за мальчиком. Мужчина и мальчик были одни в темной квартире — полагаю, совершенно одни. Когда отец услышал достаточно, он прошел к дивану, стоявшему в гостиной, и взял пылающего жаром ребенка на руки. Я тогда понятия не имел, как выглядят мертвецы, а у мальчика свесилась рука, его голова откинулась на отцовское плечо. Это вселило в меня страх Божий. Если бы не его тяжелое хриплое дыхание, я бы решил, что мы приехали слишком поздно. Ментоловый душок страданий висел в тяжелом воздухе квартиры. Мальчику было лет пять или шесть, совсем еще малыш. Мой отец спустился с крыльца и уложил его на заднем сиденье бьюика; отец мальчика шел следом, заверяя, что все эти хлопоты ни к чему. «Не стоит, правда, — повторял он. — Он поправится». Тем не менее он сел в машину рядом с сыном и поехал в больницу. До этого я ни разу не сидел на переднем пассажирском месте, чтобы взрослый при этом ехал сзади. Мне оставалось лишь гадать, что сказали бы монахини, если бы увидели эту картину. Доехав до больницы, отец обо всем договорился с дежурной сестрой, после чего мы отправились домой — в темноте, ни словом не обмолвившись о произошедшем.

— Чего это он вдруг? — спросила меня Мэйв после ужина, когда мы поднялись в ее спальню. Отец никогда не брал ее с собой собирать ренту, несмотря на то что она была на семь лет старше меня, год за годом выигрывала школьные олимпиады по математике и уж точно гораздо лучше управилась бы с гроссбухом. Первую субботу каждого месяца, после того как нам разрешали выйти из-за стола, а отец уходил с газетой и стаканом в библиотеку, Мэйв затаскивала меня к себе в комнату и закрывала дверь. Я должен был припомнить все события дня, не опустив ни единой детали: что было в каждой квартире, о чем говорили жильцы, что отвечал им отец. Ей было интересно даже, какие сэндвичи мы покупали на обед, хотя каждый раз это была одна и та же забегаловка.

— Ну, мальчику было очень плохо. Когда папа укладывал его в машину, он даже глаза не открыл, — едва мы добрались до госпиталя, отец велел мне сходить в уборную и вымыть руки с мылом под горячей водой, хотя я не прикасался к ребенку.

Мэйв задумалась.

— Что?

— Сам посуди. Он терпеть не может больных. Он хотя бы раз заглядывал к тебе в комнату, когда ты болел? — Она растянулась на кровати рядом со мной, взбила подушку. — Если собираешься залезть с ногами, то сними хотя бы свои изгвазданные ботинки.

Я скинул обувь. Присаживался ли он на краешек моей кровати, клал ли руку мне на лоб? Приносил имбирный чай, спрашивал, не сильно ли меня тошнит? Все это делала Мэйв. Если она была в школе, это делали Сэнди и Джослин. «Он ни разу ко мне не заглядывал».

— И с чего бы тогда ему возиться с мальчиком, когда рядом был его отец?

По сравнению с Мэйв я был тугодумом, но в этом случае ответ был очевиден: «Потому что там не было его мамы». Будь в квартире женщина, он бы ни за что в это не ввязался.

Женское присутствие было мерилом благополучия, а это значило, я был более благополучен, чем Мэйв. С тех пор как ушла мама, Мэйв без конца возилась со мной, но никто не возился с ней. Сэнди и Джослин присматривали за нами, это да. Они заботились о том, чтобы мы были чистыми и сытыми, чтобы у нас были с собой школьные обеды и наши скаутские взносы были уплачены. Они любили нас, я знаю, но в конце каждого дня они уходили домой. Я не мог, если мне приснился кошмар, залезть под одеяло к Сэнди или Джослин, а постучаться к отцу мне даже в голову не приходило. Я шел к Мэйв. Она научила меня обращаться с вилкой. Она приходила на мои баскетбольные матчи, знала всех моих друзей, проверяла мои домашние задания, каждое утро целовала меня перед школой и каждый вечер перед сном, вне зависимости от того, хотелось мне этого или нет. Она непрестанно, неустанно говорила, какой я добрый, умный и ловкий и что я смогу стать настолько классным парнем, насколько сам захочу. Ей все это так здорово давалось, при этом никто не делал того же для нее.