Толстячок ушёл и Миша снова насупился: что же делать? Миша стал представлять потенциальные последствия. Такой человек мог применить свои умелые к убийству руки хоть на кого, — да только наверно не применит ни к нему, Мише, ни к ней, его невесте, ни даже к самому себе, потому что уж слишком сильный духом. Наверно он станет пить впоследствии беспробудно…

Но сейчас — что сейчас? Он не поверит, он обвинит, что Миша наговаривает; а ещё если и сама блудница наврёт, что мол кристально честная, то тогда пиши пропала. Впрочем, после первого недоумения и самозащиты — защиты своего счастья — он, толстяк, таки поверит и тогда произойдёт страшная драма, от одного представления которой на душе у Миши ставало темно как перед грозой на небе.

Что же делать, что же делать, что же делать? Миша мысленно произносил эти слова, обращаясь почти что к самому Богу, или к судьбе, или к кому бы то ни было, — может к самому чёрту даже. И вот что произошло далее. Ответа не поступило и он, не имея другого плана, встал и ватной походкой направился в дом, чтобы сообщить всё, что имеет, а там будь что будет.

Слава богу до дома было довольное расстояние, чтобы ему попытаться хоть как-то набраться сил для своего подвига. «Удивительно, — поймал он себя на мысле, — да откуда такая слабость?! Я перед боем никогда такой слабости не чувствовал! То есть именно такой слабости, — слабость-то я чувствовал перед боем…»

Он вошёл в дом и тут же, в прихожей, мельком глянул в зеркало, висящее сбоку, — лицо его было бледное как у трупа, у настоящего трупа; голова его была слаба, он очень был бы рад, если бы этого дня как-нибудь не случилось вовсе, хотя бы даже ценой очень дорогой в плане материальных лишений.

Он прошёл коридор, затем комнату, — в которой, к слову, сидела невеста в белом платье с какими-то женщинами, беседуя с ними, — затем дошёл до зала, в котором тоже были люди, и стал в этом зале искать своего друга, чувствуя пик душевной муки. Друга что-то никак не находилось, — Миша подумал: «Может это судьба? Может всё-таки не надо его искать? А?» Ответа он, разумеется, не получил и дал ответ сам себе: нужно ехать в ЗАГС и там объявить перед самым подписанием документов. Миша рассчитывал таким способом набраться сил и смелости к этому времени.

С серо-жёлтым цветом лица он вернулся обратно за стол и сразу налил себе в первый попавшийся бокал из первой попавшейся бутылки. «Чёрт, долго же я думал. — проворчал он мысленно. — Неужели так сложно было сразу начать пить? Глядишь, уже и дело бы всё разрешил.» Этим последним предложением, этой надеждой на разрешение проблемы он так обличил свою нерешённую пока тьму, что снова стало тяжело и снова пришли все те же вопросы о том — справедливо будет всё-таки разбить сердце друга или нет? Зная своё потайное дно, единственное, чего Миша побаивался, это того, что он сейчас наклюкается и как-нибудь наврёт себе о долге чести, что, возможно, в пьяном виде даже посчитает глупостью свои трезвые муки.

К Мише подошла его подруга.

— Ты чего пьёшь-то? — возмутилась он. — Как мы поедем на церемонию?

— Ты поедешь. Права с собой?

— С собой. Но ты же знаешь, что у меня опыта шиш да маленько.

— Заодно и потренируешся. — сказал Миша и опрокинул в себя остатки из бокала.

— Я боюсь. — сказала подруга, но уже не тем тоном, а скорее радостным, потому что сама загорелась в душе порулить, не смотря на неопытность.

До поездки Миша успел выпить ещё столько же и они отправились на церемонию в Зал бракосочетания. Подруга с трудом смогла тронуться на Ниве, несколько раз заводя глохнувший мотор. Эта «автошкола» несколько отвлекла Михаила и даже чуть развеселила.

До загса было совсем ничего, но они отправились заранее, двигаясь по навигатору, опасаясь, что не успеют, если молодая водительша будет тупить. По дороге на Мишу снова нахлынуло тёмное чувство, — ему вспомнилось своё второе ранение, когда он, истекая кровью, лёжа у ног заботящихся о нём сослуживцев, подумал тогда: «Точно — если первый раз меня не убило при первом ранении, то теперь всё, конец.» Это так совпадало с теперешней его второй попыткой, и первая попытка по прошествии всего получаса казалась ему уже историей и чем-то далёким.

Когда Миша, не найдя своего толстяка, зайдя в дом, решил выйти, он почему-то подумал — и это облегчило его решение о выходе из дома, — что подло так вот исподтишка шептать на ухо мерзости, а надо обличить бесславную девку во всеуслышание, — и это доводило Мишу почти до обморока теперь. «Сейчас, — думал он по дороге в машине, — когда все гости соберутся у здания, и когда пара, тоже, выйдя из машины и держась под-руку, станет направляться ко входу, я должен буду самым отчётливым голосом сказать: «Друзья, товарищи гости, происходит недоразумение!» — тут у Миши мелькнула мысль, что его могут принять за пьяного, но он откинул её, как назойливую муху. — «Произошло недоразумение! Я родом из того же города, в котором проходила обучение в своё время невеста моего друга.» — тут сердце его сжалось, — он представил какую рану сейчас нанесёт ничего не подозревающему толстяку. — «Спросите любого из нашего города парня моего возраста и покажите ему её фотографию, и он скорей всего вспомнит её лицо!» Здесь у Миши мелькнула мысль об опасности, которую сулил ему его же друг, который, может быть даже, в потайном дне своей души и не считает его, Мишу, таким уж заклятым другом, и что, может быть, дружба их дешевле для него, чем собственное счастье в браке.

Дальше Миша не стал репетировать, решив, как по Евангелию, которого он впрочем никогда не читал, но каким-то образом всё-таки решил так же, что не нужно искать слов, когда выступаешь в собрании, а слова сами придут на ум. (Правда, в Евангелие ещё говорилось про святого духа, который должен подсказывать, и которого Михаил не имел с собой, но тем не менее.) Да и прав он был чисто логически, и интуитивно понял, что ситуация может повернуться по-всякому, и, отрепетировав вступительную часть, стал вновь сосредотачиваться и собираться с духовными силами.