уже и за шесть часов утра. Князь не особо рано поднимается. В голову загрузилось воспоминание, что вчера, после того, как Алексей Борисович дал мне задание, князь отправился играть в карты. Так что его светлость лег спать поздно.

И с кем играл, если нынче Куракины в опале и подверглись остракизму со стороны высшего света? Ну, да ищущий, да обрящет!

— И какое же письмо у нас осталось? Что я не осилил? — сказал я, перебирая исписанные каллиграфическим почерком листы.

Любовь. Любовное письмо. Действительно, откуда молодому человеку, прожившему до того в высокоморальном обществе священников, учащегося в семинарии, где не участвовал в попойках и карточных играх, хоть что-то знать о любви?

— Не боись, теперь я у тебя есть. Чего-нибудь эдакое напишем, — сказал я, напрягая мозг в поисках «эдакого» из будущего, что можно было бы использовать для красивого любовного письма.

— Я вас любил, любовь еще быть может… Стихи Пушкина — было первое, что ворвалось в мою голову. Нет, у «нашего все» красть не хочу. Слишком он по времени близок. И пусть эта близость составляет лет двадцать до первого стихотворения гениального поэта, коробит что-то красть у него, — вел я беседу с замечательным человеком, то есть с самим собой.

Марк Твен — а насколько меня коробит воровать у него? Конечно же Тома Сойера я переписывать не буду, а вот письмо Твена к жене, которое отчего-то помню, напишу. Взяв письменные принадлежности, чуть ли не выматерился на неудобство письма, но работаем с тем, что имеем. Испортив два листа кляксами, я немного приноровился, а, может быть, часть навыков перешла от моего второго Я, но писать начал: «Мой милый друг! В глубине моего сердца протекает великая любовь и молитва за то сокровище, которое было передано мне, и которое я обязуюсь хранить до конца своих дней. Ты не сможешь увидеть во мне этой любви, моя дорогая, однако они текут к тебе, и ты сможешь услышать их, подобному легкому шуму прибоя вдалеке» [письмо Самуэля Кременса (Марка Твена) к жене Сьюзи Клеменс].

А ведь отлично получилось. Да, чуть выходит за рамки образов и стиля, существующего в этом времени, но гениальное — оно во все времена гениально. Я не почувствовал ни единого противоречия, протеста от того, как было написано это коротенькое, но эмоциональное письмо. Тот я, который от Сперанского, ничегошеньки не понимал в женщинах. Тот же я, который от Надеждина, кое-какой опыт имел. Не сказать, что большой, но женщин не страшился и рядом с ними не терялся.

А почерк у меня изменился. И тот, который я сейчас наблюдаю, великолепен. Отнюдь не против, если получится взять от реципиента что-то хорошее и удачный навык от Сперанского — только начало. Ну, и разбавить все это умениями Надеждина, тогда и вовсе может получиться взрывная смесь.

А вообще, мне, наверное, да нет, точно повезло. Вот только сейчас пришло осознание того, что Михаил Михайлович потенциально более сильная личность, чем Михаил Андреевич Надеждин, хотя и тот, то есть я, точно не был слабаком. Сперанский мог целиком поглотить сознание человека из будущего.

Сложно нам придется. Ладно, высокая работоспособность от Михаила Михайловича — главнейшая характеристика, а подобному рвению я даже рад. Но вот то, что он полностью отрицает насилие… с этим я собираюсь бороться.

Серафим, гаденыш! Это он полгода назад в семинарии принялся позорить преподавателя математики, то есть меня, Сперанского. А я все это проглатываю и делаю вид, будто не слышу оскорблений [по всем свидетельствам современников, Сперанский мало реагировал на многочисленные оскорбления, даже на те, которые касались не его работы и творчества, а личности]. Скорее всего, все же это — не трусость, а некая философическая позиция.

Итак, что мы имеем? Среднего роста мужчина, даже чуть выше среднего, худощав, но несимметрично худобе чуть выпирает живот. Больше о внешности сказать и нечего, так как зеркала не наблюдаю, да и в потемках сижу, так что вообще сложно что-то рассмотреть. Это вам не лампочка на квадратный метр помещения, это шесть свечей. Кстати, и на том спасибо, так как не сказать, что и это дешево.

Но, вернемся ко мне новому, Михаилу Михайловичу Сперанскому. Ощупав лицо, я не нашел явных уродств. Нос, глаза, уши — все на месте. Может, только показались глаза чуть раскосыми, но точно не узкими. Осмелюсь предположить, что, в целом, я нормальный мужчина. По физической форме сложнее. Ранее Михаил Михайлович не озадачивался физическими упражнениями и, как всплыло в памяти, чаще всего имел бледный нездоровый вид. Но это мы подправим. Насколько присутствует во мне теперь стремление к работе, настолько я привнес и желание развиваться физически, не забывая навыков из прошлой жизни. А еще этот Серафим! Как же он раздражает! Сколько же стоит сил не поддаться порыву придушить его? Но, с подобными типами мы справимся.

Теперь вопрос другой. Зная, как пойдет история дальше, могу ли я участвовать в ее изменении? Не окажется ли, что я, Сперанский, в волю неких обстоятельств окажусь не способен возвыситься, как это было в известном мне будущем? Задача. Но я же здесь для чего-то? Явно не для того, чтобы поставить шалаш в сибирской тайге и налаживать контакты с волками. Значит, кто-то, или что-то, от меня ждет действий. В такой связи появляется новый ряд вопросов. Из вороха интересующего я выделил один вопрос, который негромко, но озвучил вслух.

— Почему Сперанский?

Может быть, что я сейчас и есть Сперанский, кроется мое предназначение? Неужели продвинуть конституцию? Что там я в иной реальности надумал? Государственную думу, выборности? Но проблема заключается в том, что та моя часть, которая от Надеждина, она не слишком-то либеральна. Нет, я за выборность против самодурства правителей. А, может, консерватор в будущем — это не что иное, как либерал в прошлом?

Между тем, заниматься только лишь законами и делопроизводством, пусть это и очень важная работа, я