Его плечи слегка опускаются.

– Нет. Я этого не хочу.

У меня вырывается недоверчивый смешок. Не то чтобы я злился. На мою долю не выпало никаких немыслимых страданий. Мне не за что мстить отцу, и я не пытаюсь его уязвить. Но все это неожиданно, и я вдруг обнаруживаю, что мое удивление пронизано болью.

После смерти матери я иногда убегал в деревню пауни, чтобы навестить бабушку, но остальные жители племени не питали ко мне теплых чувств и ждали, что я им что-нибудь принесу. Они голодали, а я нет. Однажды я украл у Дженни всю муку и сахар, чтобы пауни меня приняли. Я знал, что отец купит еще, а у моих соплеменников ничего не было. Дженни, не пряча слез, высекла меня прутом, а сестры смотрели на порку из окна. Она сказала, что, если не накажет меня, я продолжу в том же духе. А я все равно продолжал, несмотря на порку. Отец всякий раз добывал еще еды, хотя на это уходило немало времени, и порой мы неделями обходились без хлеба.

Вскоре после этого мы переехали в Сент-Джозеф, и отец продал все, что имел, чтобы купить хорошего осла для разведения мулов. Индепенденс, находившийся южнее, и так был переполнен заводчиками и погонщиками мулов. Сент-Джозеф оказался городком поменьше, но тоже хорошо подходил на роль перевалочного пункта для тех, кто направлялся в Орегон. Отец сказал жене, что новомодное стремление перебраться на Запад непременно обеспечит спрос на мулов. Дженни была уверена, что мы все умрем с голоду, хотя кормить целую деревню пауни было, надо думать, немногим лучше. Но отец не ошибся. Мулы оказались его призванием. Он не просто преуспел в их разведении – он понимал этих животных, а они понимали его. Через пять лет он уже стал главным поставщиком вьючных мулов для гарнизонов Форт-Ливенворта и Кемп-Кирни, что на реке Миссури. Когда Кемп-Кирни переехал с берега Тейбл-Крик в глушь Небраски, на берег Платта, я отправился туда вместе с армейским обозом и перегнал дюжину отцовских мулов через двести миль прерий. Я проделываю это каждую весну уже пять лет подряд, и завтра мне предстоит снова отправиться в путь.

– Я любил ее, – говорит отец, и я с трудом узнаю его голос.

Эти слова прерывают мои размышления о попытках обменять мешки с мукой на чужое расположение и о нашем переезде в Сент-Джо.

– Что?

– Я любил ее, – повторяет отец.

Он успел отложить карандаш, и теперь его растопыренные пальцы прижаты к странице учетной книги, как лапы испуганного кота, который пытается поймать равновесие. Я начинаю думать, что он заболел… или напился, хотя с виду не похоже ни на больного, ни на пьяного.

– Кого? – уточняю я, но внезапно понимаю, о ком речь.

Я тянусь к ручке двери. Глаза отца сверкают, губы сжимаются. Он думает, что я издеваюсь над ним. На самом же деле я настолько выбит из колеи, что просто не способен над ним насмехаться.

– Мэри, – отвечает он.

– Значит, так ты себя успокаиваешь? – вырывается у меня.

И вновь собственные чувства застают меня врасплох. В моем голосе слышится злость. И неуверенность. Отец никогда не говорил о моей индейской матери. Ни разу. Я не знаю, что подтолкнуло его к этому разговору.

– Это правда, – возражает он. – Я понимаю, ты считаешь меня последним ублюдком. И ты прав… Но я виновен… далеко не во всех грехах, которые ты мне приписываешь.

– К чему это все?

Мой голос превращается в шипение. Я не верю ему и не хочу думать об этом разговоре всю дорогу после отъезда из Сент-Джо.

– Жизнь со мной пришлась Мэри не по душе. Когда она захотела уйти, я ее отпустил. И тебя тоже отпущу. Но ты должен знать, что я ее не принуждал. Никогда. Ни единого раза. И я бы посвятил свою жизнь заботе о ней, если бы она позволила. Я не знал о твоем рождении, пока она не привела тебя ко мне, к нам с Дженни, восемь лет спустя.

Я не знаю, что сказать. У меня в голове пусто, а на сердце огромная тяжесть.

– Каждый раз, когда ты уезжаешь, я жалею, что не сказал тебе. Я пообещал себе, что больше не позволю тебе уехать, не прояснив этот вопрос, – говорит отец.

– Ты болен? – спрашиваю я. Моя мать начала вести себя странно, когда поняла, что скоро умрет.

– Нет, не болен.

Мы молча стоим среди упряжи и хомутов, вожжей и тросов. Я упер руки в бока; руки отца, сжатые в кулаки до побелевших костяшек, лежат поверх прилавка, который он сам когда-то поставил, начав собственное дело с нуля. Все это произошло у меня на глазах. Я восхищался его предприимчивостью. Я почти всегда им восхищаюсь. Но все остальные чувства, которые я к нему испытываю, перевиты и измочалены, как старая бечевка, и я не готов распутывать их прямо сейчас, в его присутствии. Даже теперь, когда я узнал нечто новое. Особенно теперь. Тяжело вздохнув, я коротко киваю, открываю дверь и выхожу, осторожно прикрыв ее за собой.

* * *

Я не сразу иду к Дженни. У меня внутри все связалось в тугой узел, а грудь горит. Отец умеет за один разговор вскрыть меня, словно ножом, и вот я уже копаюсь в собственной душе, как будто это поможет мне лучше понять его. Я не верю, что он любил мою мать, не уверен, что отец вообще способен испытывать такие чувства. Но даже то, что он произнес эти слова, для меня немыслимо. Я снова начинаю думать, что он болен, смертельно болен, стоит над пучиной и чей-то меч подталкивает его в спину, как шекспировского Перикла, про которого Дженни читала нам вслух. Жжение у меня в груди распространяется, растекаясь по рукам до самых пальцев. Я резко останавливаюсь. Лучше бы мне было все равно. Я оказался на пути у маленького ребенка. Тот озадаченно останавливается:

– Простите, мистер.

Мальчик делает шаг назад и смотрит на меня, прищурив глаза от дневного солнца. Чтобы встретиться со мной взглядом, он так высоко задирает подбородок, что шляпа падает с его головы, высвобождая копну рыжевато-каштановых волос, торчащих в разные стороны. Мальчик постарше, стоящий у него за спиной, наклоняется за фетровой шляпой и водружает ее на пушистую макушку младшего. Шляпа ему велика, а торчащие в разные стороны волосы напоминают мне о том, куда я шел. Я поворачиваюсь к отцовской лавке, к дому, где ждет Дженни с ножницами, но в это мгновение мальчиков догоняет их мать, которая останавливается передо мной. Вслед за ней подходит и третий сын.

– Мистер Лоури.

Женщина протягивает мне руку. Вторая ее ладонь лежит на изгибе огромного живота. В тени шляпки прячутся зеленые глаза. Засмотревшись на их цвет, я пожимаю маленькую грубоватую руку женщины. Уже второй раз за сегодняшний день ко мне подходит зеленоглазая незнакомка, которой откуда-то известно мое имя. Только у этой женщины глаза намного бледнее. Все в ней какое-то выцветшее – платье, шляпка, кожа, улыбка. Ее усталость почти осязаема. Мальчики толпятся вокруг женщины, и все они слишком похожи друг на друга и на нее, так что нет никакого сомнения: это их мать. Младший мальчик с рыжеватыми волосами и шляпой, которая ему велика, принимается взволнованно тараторить:

– Наша фамилия Мэй. Мы поедем на Запад вместе с мистером Эбботтом. Завтра отправляемся. Мы купили мулов у вашего папы, мистера Лоури. Мама разрешила мне придумать им имена. Мистер Лоури сказал, что имена должны быть простые и короткие, как приказы. Так что, наверное, назову их Плут и Тюфяк, потому что первый хитрый, а второй неуклюжий. Папа говорит, вы погонщик мулов. Я тоже стану погонщиком мулов, когда вырасту. У меня будут целые загоны с мулами. А ферму я назову «Мулы Уэбба Мэя», но вы не беспокойтесь, мистер Лоури, у вас и вашего папы я покупателей не отниму. Я в Сент-Джо не останусь. Я еду в Калифорнию.