— Ничего странного, — отозвался Платон Иванович. — Врачи сидят опытные, диагноз определяют на глаз, а потому у всех одно и то же заболевание. К счастью, и лечение простое: пачка феназепама и чай с мятой.

— Но так нельзя. Это грубая врачебная ошибка!

— Ну, уж не вам судить, — усмехнулся Могильников.

— А что значит для вас ошибка? — спросил я.

— Ну, — протянул врач, потирая подбородок. — Неправильно поставленный диагноз — ошибка. И убийство пациента амоксициллином — тоже ошибка! Удивительно, не правда ли? Получается, что в нашей медицине как ни плюнь, так ошибёшься. Но значит ли это, что человек не имеет права хоть раз в жизни сделать неправильный ход? Я считаю, у каждого есть шанс на оправдание. Всё зависит от того, насколько человек предан своей профессии.

— А у вас бывали ошибки? — сощурившись, поинтересовался я.

— Уж конечно, Эдуард Сергеевич, — выпалил Платон Иванович. — Вы думаете, почему я здесь?!

— Интересно! И что вы сделали?

— Так, пустяки, — осмотрелся он и продолжил: — Конверт с деньгами по ошибке нашёл. Сволочь какая-то взяла и мою фамилию на нём написала, тьфу! — Платон Иванович засунул руки в карманы и погасшим голосом сказал: — Это не ваше дело! Пойдёмте, вы ещё хотели на второй этаж взглянуть.

В терапевтическое отделение Могильников даже не решился заходить. Он назвал его притоном и остался ждать меня на лестнице, ладонью прикрыв лицо от проходящих мимо пациентов и докторов.

Я услышал вой и ругань, как только переступил порог. Коридор был забит дурно пахнущими индивидуумами, кричащими детьми и остервенелыми особями, гнобящими весь мировой порядок. Я видел грызню мужиков, точно падальщиков. Мне становилось плохо уже от обсуждений политики, цен, животных и болезней половых органов. Кто-то оборонял дверь в кабинет, крича о соблюдении очереди, другие калечились от рук буйных женщин и всюду опаздывающих старух. Чтобы получить психологическую травму, достаточно было поинтересоваться, кто последний. Так, молодая особа, пришедшая на приём к врачу, убежала в слезах от разгневанной толпы. Мне этого хватило, чтобы проникнуться истинным злом обнинской поликлиники.

Нельзя ломаться под страхом воинствующего сброда, гореть в огне прогнившего народа. Я должен выстоять перед наказанием за собственный огрех. Признаюсь, мной едва не овладело желание сбежать и никогда не возвращаться в это проклятое место. Но кем бы я стал в глазах своей семьи, в глазах коллег и в собственных фантазиях?

Я вернулся к Могильникову. Врач сказал, что на прогулки у него осталось мало времени. И, если меня всё устраивает, пора спуститься на нулевой этаж и заполнить все бумаги для приёма на работу. Хоть во мне и играли сомнения, пришлось их подавить. Ничего лучше для меня в перспективе нет. Я согласился, и мы отправились вниз. По словам главрача, где-то там сидел шеф, желавший взглянуть на меня.

Платон Иванович шёл совершенно безобразными путями, петлял в сырых тоннелях и ветреных, еле освещённых подземных переходах. Мне становилось не по себе от крыс, пробегавших у ног, и тысяч мух, роившихся под невысоким потолком на уровне макушки. Мы углублялись в густую тьму, я шёл, чуть сгорбившись, а Могильников прогибался и кряхтел, как дурной старик, лишённый здоровья. Как странно, что в такой глуби расположен отдел кадров! Хотя, видимо, никакого отдела там и нет, просто стол и стеллаж с архивными папками.

Так или иначе, мы продолжали познавать сырь и холод глубин подземной медицины и вскоре оказались на распутье — у двух металлических дверей. Платон Иванович открыл одну и вошёл внутрь. Я занырнул за ним, немного вырвался вперёд и тут же обомлел от увиденного. Под широкими трубами у стены валялось тело человека. Обездвиженное, разлагающееся. Оно лежало давно, судя по изгрызенному чёрному лицу и опарышам, выползающим из-под век. Режущая вонь едва не сбила нас с ног. Могильников схватил меня под руку и моментально вывел наружу.

— Это техническое помещение, — сказал он без толики удивления. — Всегда путаю их!

За второй дверью нам открылось объёмное пространство, залитое оранжевым свечением от ламп, висевших повсюду на стенах. Мнилось, что мы пришли в древнюю гробницу существа, тысячелетиями сокрытого от людей. Чем глубже мы спускались по нескончаемому ущелью, тем тяжелее мне становилось дышать, сдавливало плечи. Могильников, уверенно топая по каменной кладке зигзагообразных проходов, утверждал, что мы совсем близко. Я никогда не страдал боязнью замкнутого пространства, но в груди щемило от неприятного ощущения. Мы виляли горбатыми пещерами, а вскоре совсем остались отрезаны от света. Платон Иванович, конечно, предупредил, что это ненадолго, но всё же как странно: приехать в поликлинику и вместо толкового трудоустройства бродить по подземельям в поисках замурованного в катакомбы шефа, о котором Могильников никак не утихал.

Когда вдалеке появился тусклый огонёк, распространявшийся по отдушинам в стенах, я возрадовался сердцем, но не мимикой. Мы вышли в совершенно сырую пещеру, с потолка которой свисали острые льдины. Стены её были исписаны необъяснимыми символами и иероглифами невероятных значений. Это помещение нуждалось в кропотливом исследовании. По сторонам, вдоль резных колонн, возвышались стеллажи, забитые толстыми папками, стоявшими по алфавиту. Это место мне напомнило безграничную комнату с живущим в ней оракулом.

— Куда мы пришли? — вполголоса поинтересовался я.

— Ты веришь в Гиппократа? — вместо ответа прозвучал встречный вопрос.

— Возможно! — я сказал смутившись. — Правда, всё это чушь собачья. Никакой клятвы давно нет. Самоутешение, за которое привыкли цепляться пациенты. В любой ситуации упоминать философа бесконечно глупо, особенно когда на кону стоит жизнь. Всё равно, что благодарить бога после хирургического вмешательства! Вы так не думаете, Платон Иванович?

— Я бы не делал поспешных выводов! — ответил он с некоей тревогой в голосе. — Несомненно, затея давать клятву личности из античного мира наивна. Но без неё мы бы здесь не собрались, и этой поликлиники бы попросту не существовало. В конце концов, иногда мы помогаем людям. Верно, уважаемый? — он с восхищением посмотрел на меня. — Нас связывает не помощь, а ошибка, приведшая к трагедии!

Врач прошёл вперёд, к рельефной стене, пульсирующей и живой. Она высилась над нами, уходя в глубокую тьму, словно никакой поликлиники на поверхности не было. Стена источала пары, дышала и, казалось, пыталась говорить с пришедшими. Пол выглядел жидким гноем, в котором периодически набухали, бурлили и взрывались пузыри. Это помещение отравляло организм своими газами, но не позволяло думать о чём-либо ещё.

Могильников примкнул к стене, поставил в отпечатки в виде ладоней свои широко расставленные руки, а затем надавил. Стена медленно, с жутчайшим скрипом разошлась, явив нашим глазам ещё более удручённую картину. Я отказывался верить в то, что это происходило со мной. Думалось,