стрелой влетел белый с коричневым оттенком на крыльях голубь. Какой-то напуганный и взъерошенный, хвост выщипанный, словно он вырвался из кошачьих когтей. Через минуту-другую к вагону подбежал мальчик лет 12–13, шустрый такой, с рогаткой в руках. В расстегнутой рубашке. В коротких штанишках. С непокрытой головой. Перо голубиное торчало за повязкой в волосах. По-казахски он обратился ко мне, показывая на голубя, дескать, отдай мне его. Еще несколько ребятишек такого же возраста подбежали. Тоже одеты кто как. Вспотевшие, лица измазаны то ли черной краской, то ли углем, и почти у каждого рогатка. Понял я, что они играют в «туземцев». И этот мальчик с голубиным пером на голове — их «вождь». «Значит, голубь замучен не какой-то кошкой, а ими», — подумал я. И начал читать им всем «лекцию», старательно внушать, что над птицами нельзя издеваться, в том числе и над голубями. Голубь — это наш символ мира и дружбы. Издеваясь над ним, вы делаете недоброе, даже пакостное дело. Если вы сейчас меня не послушаетесь, не уйдете отсюда, я пойду к вашим родителям, расскажу им, чем вы занимаетесь, и они накажут вас за это. Гляжу, они ничего не понимают. «Вождь», перебивая меня, капризно лопочет что-то по-своему. И уже с какой-то дикой дерзостью замахал руками. Голубь, забившись в угол вагона, стал озираться по сторонам, видимо, догадывался, что разговор идет о нем, решается именно его судьба. А когда «вождь» стал залазить в вагон, он стал метаться и, удивительно, на улицу не вылетал. Я уже хотел было сделать сердитый вид и повысить голос на «вождя». Но наш товарняк тронулся. Голубь опять в углу занял свое место. «Вождь» спрыгнул обиженный и недовольный. «Туземцы» окружили его и громко о чем-то заспорили.

Целые сутки прошли, а голубь, как ни звал я его, не слетал из своего угла. Видно, досталось ему от «туземцев», что никак не мог опомниться. Спустя еще некоторое время слетел мой голубчик, видно, голод и вправду не тетка. Стал клевать хлеб, который я ему заранее накрошил, но клевал с такой осторожностью, что стоило мне чуть шевельнуть рукой, как он норовил вспорхнуть.

Тут я горько усмехнулся, вспомнив наш лозунг: «Птицы — наши друзья». Вот явное доказательство, какие мы им «друзья».

Но через два-три дня голубь ко мне начал привыкать. Перестал бояться. Несколько раз вылетал из вагона, я думал: «Ну все, улетел насовсем!» Нет. Опять возвращался. Он быстро поправился. Гладким стал. Только хвост был неровный.

Наш товарняк уже подъезжал к Киргизии. И вот на седьмой день, до восхода солнца (я спал на тюках сена) голубь сел рядом со мной, заворковал, и я проснулся. Думал, что он есть захотел. С радостью накрошил ему хлеба, налил водички, а он ни пить, ни клевать не стал. Поворковал еще немного, поднялся и полетел. Полетел прямой линией, как будто давно запланированной, в ту сторону, где вставал рассвет. Я наблюдал за ним до тех пор, пока он не скрылся из виду. За неделю привык к нему. И расставание было неожиданным.

Я понял, что он меня разбудил для того, чтобы поблагодарить и попрощаться со мной. Голубь — птица умная.

Март, 2002 г.

Поэзия русской гармони

Прочитал я в «Горьковском рабочем» за 22 ноября 1985 года зарисовку писателя Александра Сизова под заголовком «Рождение гармони». Мне она напомнила, как несколько лет назад в рейсовом автобусе я увидел у незнакомого мужчины в руках самодельную гармонь. Я вырос в деревне и начал играть на русской и хромке еще со школьных лет. И различать фабричную гармонь от гармони любителя-мастера научился рано.

Разволновался я. Как, думаю, подойти, начать разговор, вдруг не поймет? Вышел он на одной остановке со мной. Я за ним. Не могу глаз от гармони оторвать. Дошел он до своего дома, замедлил шаг, поставил гармонь на лавочку и сам сел. Закурил. Я к нему. Говорю: «Дорогой, дай хоть пять минут полюбуюсь на твою красавицу!» Посмотрел он на меня. Потеплел во взгляде: «А чего на нее любоваться? Если уж такой любитель, спотешь свою душу, сыграй. Можешь хоть не пять минут».

Я взял гармонь. Сел на лавочку, провел пальцами сверху вниз, потом снизу вверх по басам и ладам. Заговорила милая, как живая. Поет — не нарадуется, напоминая о родном и давно минувшем.

Да, плохую гармонь возьмешь, попробуешь — скорее бросить хочется, а на хорошей — век бы играл! Недаром отец мой когда-то говорил: «Все продам, гармонь оставлю».

…Поговорили о том, о сем. О мастерах: как они долго над гармонями ворожат. О том, что время идет, меняется, что инструмент этот нынче не в моде.

А жаль ее, эту неприхотливую музыку моей юности, участницу веселых и шумных деревенских празднеств, протяжных девичьих хоров.

Нет, не зря один известный советский поэт называл гармонь «поэзией российских деревень».

Знаток природы

Перебирая старые газетные вырезки, я наткнулся на несколько зарисовок И. Тарасова. Довольно часто в продолжение нескольких лет он публиковал свои удивительные миниатюры под рубрикой «Окно в природу» в местных газетах, в том числе в «Горьковской правде».

Именно на ее адрес я и написал ему когда-то. Решил сообщить, что в нашем лесу появились Лоси, и с одним у меня состоялась встреча. Дал свой адрес. Иван Селиверстович не замедлил приехать.

Среднего роста, как лунь, седой, пожилой, но подвижный, с зоркими глазами. Мы приняли его как дорогого гостя.

Идти в лес искать лося решили со стороны Дубенок. Стояли последние весенние дни. Как цыплята, всюду разбредшиеся, желтели одуванчики. Цвели сирень, рябина, акация. После утренней прохлады ярко блестела на солнце молодая листва. На радостях, что встретил человека, сведущего в природоведении, я задавал ему множество вопросов и удивлялся, что на каждый он давал исчерпывающий ответ.

Войдя в лес, Иван Селиверстович замечал всякую мелочь. Он сорвал ландыш, понюхал и рассказал мне о нем целую историю.

«Поскольку у ландыша листья похожи на уши лани, народ и назвал его таким именем — ландыш, то есть “оленье ушко”. Понюхайте, как он приятно пахнет, — хитро улыбнулся Иван Селиверстович, — а ведь от его нежного запаха погибают многие цветы. Но некоторым он на пользу. Например, жасмину. Он по соседству с ландышем не так быстро вянет. В свою очередь, и у ландыша рядом с жасмином запах усиливается, — и уже как бы с наставлением продолжил: — У ландыша очень сложная корневая система: выдернув один цветок, можешь нарушить питание других. Поэтому