Я жалела себя, маму, бабушку, дедушку, мою непрочную память, мое одинокое детство. Убеждала себя, что так надо и всем от этого будет лучше. Стыдила за то, что плачу, ведь я первая в семье и единственная в школе, кому выпал такой шанс. Хватит реветь, хватит. Я приподняла голову над подушкой, вытянула шею, еще раз понюхала маму и после этого уснула. А утром мама положила в свою маленькую сумку пижаму, зубную щетку, пасту и дезодорант, почесала ресницы тушью и попросила ее не провожать.

Мам, останься еще на денек.

Но у меня билеты.

Их можно сдать.

Настенька, мне пора домой, я же и так на месяц выпала.

Ясно.

Бэлла уже заждалась, ей скоро рожать, я сразу поеду к ней.

Ясно.

Не провожай, хорошо?

Перед уходом мама достала из своей сумки фотографию в рамочке и поставила ее на письменный стол. Обняла меня быстро и крепко, поцеловала в обе щеки и в лоб, потом вышла в коридор. Я слышала ее шаги и слышала лифт. Хотела записать на телефонный диктофон, но не успела.

После дня справок я вернулась с факультета первой — дверь была закрыта на ключ, значит, соседки еще где-то ходили. Я вошла, положила на кровать сумку, встала к зеркалу и представила, что из моей головы растут светлые волосы. Прошлась взглядом по лицу и остановилась на своих же зрачках, я смотрела в них так долго, что лицо замерцало и постепенно растворилось в рябой глади. Последним ушло черное пятно над губой.

Туфли я задвинула под кровать, поглубже, прямо к банкам с домашними консервами. Освобождая себя от одежды для официальных и важных дней, я думала, в чем пойти на Первое сентября. Может быть, в магазине низких цен будут белые кеды, рассуждала я, а вообще, стоило бы потратиться на симпатичные кроссовки со скидкой. Но я еще не знала московских цен, а денег мне дали очень мало, только на еду, поэтому я решила пока ничего не покупать и идти в кроссовках для физкультуры. А вдруг именно первого сентября все будут в туфлях? Я надела мягкие домашние штаны, шерстяные носки и свитер: в общежитии еще не топили, и я все время мерзла.

Со стола таращилась фотография. На ней были я, мама, папа и Бэлла — еще без ребенка в животе. Я села на кровать и почувствовала себя расщепленной, разбросанной по разным континентам, по Антарктиде и Африке. Дома я была олимпиадницей, стобалльницей, темноволосой красоткой с парнем-спортсменом. Там я не разглядывала чужую обувь и не особенно переживала из-за своей. Я была той, кому завидуют. Смотрите, чего можно добиться в нашей стране, если действительно постараться, говорили про меня взрослые, обращаясь к своим детям. Жила себе в поселке восемнадцать лет, копала, как и все, картошку, а теперь переехала в столицу на все готовое, читает книжки и ходит по театрам.

На фотографии мы все были разнаряженные, новогодние, в тапочках, на фоне красно-зеленого ковра, с Бэллиной головы свисали локоны, а на мамином лбу прыгала челка. Все мои одноклассницы скоро родят, а одноклассники сядут в тюрьму или станут дальнобойщиками. На то, чтобы уехать, у меня ушла вся жизнь, каждую минуту этой жизни я думала о своей цели и работала над ней. Без репетиторов и денег, без льгот и блата. А на то, чтобы научиться одеваться по-московски, сколько надо? Неделя?

Я попружинила на кровати, вспомнила все свои победы, грамоты, призы, сто баллов по русскому, выстроила их в галерею, прямо как картинки в телефоне, улыбнулась. Успех снова на меня налип, внутри стало легко и как-то сыто.

Но когда я снова взглянула на фотографию, в животе распустилась колючка. Папа, выпивший, краснолицый, улыбается целым ртом, и его золотые зубы перемигиваются с мишурой, висящей по периметру ковра. Мама одета в пайеточное платье, которое досталось ей от Бэллы, держит обеими руками ее ладонь. Бэлла сидит в красивой позе, голова вбок, спина выгнута, она всегда умела принимать красивые позы, даже на фоне ковра. Я почувствовала, как из верхней губы выдернули нитку.

Себя мне разглядывать не хотелось, на той фотографии я сбоку, рядом с папой, сижу некрасиво, забыла скрыть платьем складку на животе. Я выдвинула ящик со всякой канцелярией и сунула фотографию под стопку тетрадей. В губе еще раз дернуло, но потом успокоилось. Я снова почувствовала себя хорошо и решила подремать. Теперь мне было можно, теперь надо было просто плыть по течению. Все главное сделано.

Когда уехала мама, я немного поплакала и решила взяться за дело. Из школьной программы мне осталось дочитать «Тихий Дон» и «Доктора Живаго». Содержание недопройденных текстов я знала из толстой книги пересказов, но не хотела опозориться в университете, если о них зайдет речь.

Я посидела час над «Тихим Доном» и пошла в туалет. Помочилась, спустила воду, помыла руки под гудящим краном и вытерла их домашним полотенцем. Вышла обратно в комнату и закрыла за собой дверь. Вокруг оказалось тихо и пусто. Как в зимнем поле, как в школе ночью, космический вакуум, и в нем — мое тело. Я на цыпочках дошла до кровати и легла. Дважды на этаже бряцнул лифт, по оконному карнизу протанцевал голубь. Никаких голосов, ничего человеческого. У меня не было своей комнаты, и я почти никогда не оставалась одна. Теперь тишина щекотала мне уши и проникала в мозг, вычищая из него шолоховских казаков и все остальное.

Пару часов было хорошо и тихо, я закрывала глаза, падая в дремоту, потом открывала их и смотрела на хрустальную вазочку с конфетами, переворачивалась на другой бок и трогала корешки домашних книг, вставленных в стеллаж-стену. Мое лежание было радостным и дерзким, я наслаждалась им и своим одиночеством, взрослым и заслуженным.

Все испортила Карина. Она ввинтилась в комнату толстой дрелью, прогремела чемоданом через порог, притащила за собой южных родственников и все то, от чего я сбежала в Москву.

Настя! Тебя что, тоже сюда поселили?

Мы с Кариной были из одной агломерации городов-курортов, я жила в пригороде самого маленького, а она — в местной как бы столице. Мы виделись на олимпиадах по русскому и литературе, где я занимала призовые места, а она всегда была после, еще я дважды обошла ее на конкурсе рассказа. Для меня это было важно, тем более что Карина училась в платной школе, но саму