Шрифт:
Закладка:
— Э, да ты здорово вырос… И ты тоже… И ты… — говорил им Орасио.
Второй этаж, весь черный от сажи, составляли кухня и большая комната, где стояла двуспальная супружеская кровать, а на полу у стены был постлан соломенный тюфяк для детей. Как и в других домах поселка, второй этаж заканчивался получердаком, куда через узкий коридор попадали по лестничке. Здесь на одной стороне был рассыпан картофель с огорода, на другой на соломе спали старшие дети.
Дядя Висенте, который был глуховат, заметил Орасио лишь тогда, когда гость и сеньора Жануария оказались у него перед носом. Старик лежал в ожидании ужина. Вскочив с кровати, он закричал:
— Ура! Я знал, что ты придешь. Ну, рассказывай, как тебе там жилось?
Вошли старшие братья Идалины — Роман и Зека. Поздоровавшись с ними, Орасио стал рассказывать о своей жизни в армии. Постепенно он начал трусить: «Зачем я поднялся сюда? Нет, я им сегодня ничего не скажу. Надо сначала подумать, как это преподнести. Пожалуй, лучше отложить разговор, пока я не устроюсь на работу, а тогда встретиться с родителями Идалины наедине, без Романа и Зеки».
Дядя Висенте пододвинул ему скамейку:
— Не хочешь ли посидеть с нами?
— Нет, большое спасибо. Сегодня не могу задерживаться. Уже поздно. Я зашел только повидать вас.
Орасио начал спускаться по лестнице, продолжая говорить. Ему показалось, что сеньора Жануария читает в его душе, так как, встретившись с ней взглядом, он увидел в ее глазах немой вопрос.
Идалина ждала его внизу.
— Сказал ты им что-нибудь? — шепотом спросила она.
— Нет. В другой раз… Если подвернется случай, скажи им сама…
Он погладил Идалину по щеке и вышел.
Орасио медленно шагал по улице, засунув руки в карманы и насвистывая. Не очень-то хорошо прошел первый день… Он думал, что Идалина сразу одобрит его решение, а на деле ему пришлось потратить пропасть времени, чтобы уговорить ее. И все же она и до сих пор, кажется, не вполне убеждена…
Пилот бежал рядом, но, почуяв, что дом близко, вырвался вперед и сунул голову в полуоткрытую дверь. Орасио вошел следом за собакой и поднялся по ступенькам наверх.
— Ну и дымище! — проворчал он.
Юноша с трудом различил мать, присевшую на корточки возле очага, где огонь только начинал разгораться… Подальше, на дубовом чурбане, сидел отец и пришивал подметку к старому башмаку. Сеньор Жоаким не был сапожником, но имел большие способности к этому ремеслу. Заплатки, подметки, набойки, каблуки — все, что не требовало машинной работы, он делал очень хорошо и даже с большей тщательностью, чем профессионалы. Они враждовали с Жоакимом и обычно злословили по его адресу: не платя налогов, он брал за работу дешевле других сапожников. Сеньор Жоаким чинил обувь только по вечерам: ему приходилось пасти свой и чужой скот, обрабатывать клочок земли у подножья гор и даже наниматься поденщиком.
Орасио снял шляпу и, переведя взор с отца на закопченные стены кухни, сказал, как бы про себя:
— Все по-прежнему…
Днем, когда Орасио вернулся из Лиссабона, он в радостном волнении не обратил внимания на дом. Теперь же эта картина напомнила ему детство, вечера, которые он провел здесь, пока не стал пастухом у Валадареса.
Старый Жоаким поднял глаза от подметки.
— Что по-прежнему?
— Все как было, когда я уезжал…
— Тебе, значит, хочется, чтобы было по-другому?
— Нет, нет. Это я просто так…
Орасио обвел взглядом грязную, совершенно почерневшую комнату со старой железной кроватью родителей в глубине, с грубым деревенским сундуком и полкой с тарелками и мисками; на очаге — противень для каштанов, напротив, у двери в его комнату, висят его меховые штаны, котомка, куртка и пастушеская шляпа — как будто он никуда и не уезжал.
Семья маленькая, но и дом тесный: только хлев внизу, да это небольшое помещение над ним, где они готовили еду и спали, где проходила вся их жизнь. В поселке было электричество, но не для бедняков — им светила керосиновая лампа или мерцающая масляная коптилка.
Орасио уселся напротив отца, склонив голову и опустив руки. Он молчал. Мысль о том, чтобы жениться и жить в такой закопченной жалкой лачуге, показалась ему теперь еще менее приемлемой, чем когда он отвергал ее в разговоре с Идалиной.
— Однако же есть разница, есть, — медленно проговорил Жоаким. — Ты ее не заметил. Я постарел… вот что… До твоего отъезда видел хорошо, а теперь никак не продену дратву… Мне бы очки, да нет денег…
Орасио взглянул на отца. Он и в самом деле выглядел более сморщенным, более сгорбившимся, чем прежде. А вот мать, терпеливо раздувавшая огонь, нисколько не изменилась. Уже много лет время не может к ней подступиться. У нее все такая же обожженная солнцем кожа, сухие щеки и выступающие скулы. Наблюдая, как она работает, будь то на своем клочке земли или помогая за несколько эскудо другим, люди говорили, что, несмотря на шестьдесят с лишним лет, старуха еще побывает на похоронах всех жителей поселка. «Что вы! — возмущалась сеньора Жертрудес, — у меня с каждым днем все больше седых волос!» Возмущалась, но в глубине души гордилась собой. Она не из сливочного масла, как нынешние девки, нет, она не такова, слава богу!
— Дай-ка мне головешку, мать!
Сеньора Жертрудес передала сыну горящую щепку.
— Я решил отложить свадьбу… Сговорился сейчас с Идалиной… — сказал Орасио, закуривая сигарету.
— Откладываешь свадьбу? — удивилась старуха.
Отец, с шилом в руке и зажатым в коленях башмаком, тоже посмотрел на него с удивлением.
— Это неплохо, потому что женитьба всегда сопряжена с расходами, а сейчас нам живется трудновато, — продолжала сеньора Жертрудес. — Но почему ты откладываешь?
Орасио рассказал о своей мечте — о домике, который стоял у него перед глазами, о своем желании именно там начать семейную жизнь. Отец, не прерывая его, одобрительно кивал головой. Сеньора Жертрудес, устремив взор на сына, казалось, с недоверием относилась не только к тому, что слышала, но и к тому, чего он еще не сказал. И когда Орасио замолк, она спросила:
— Ну ладно! А деньги как достанешь?
И мать и Идалина обе сомневались в нем. Но Орасио по-прежнему был уверен в себе. Он протянул сжатые в кулаки руки и улыбнулся:
— Вот этими руками!.. Я кое-что задумал… Поступлю
