распоряжавший в трапезной, строго смотрел, как кирпично-красные с мороза, пропахшие своим и конским потом мужики жрут и чавкают, утирают мокрые носы кто ладонью, а кто подолом долгой свиты, рыгают, гомонят и гогочут, поминая дорожные страхи. С лаптей и валенок натекли грязные лужи, и монах тихим сердитым голосом наказал служкам:

– Опосле всего тута подтереть пристойно! Высокие гости ноне в монастыре. Сором!

Мишук едва сладил с кашей, как его вызвали к отцу эконому. Опорожнив по пути ковш кислого квасу, он с сожалением покинул свою дружину и пошагал вослед за служкою через монастырский двор.

Во дворе, прямь груды камня, стоял богатый, обтянутый цветною кожей, обитый серебром возок. «Никак сам Протасий Федорыч пожаловал?» – догадал Мишук, только теперь извинив в душе брюзгливого монаха в трапезной.

Боярин сидел у келаря и эконом только что прошел туда же – сообщили им. Служка оробел и мялся. Мишук сам помыслил было: взойти али обождать? Но боярин был все же-знакомый, свой, и он, нахрабрясь, взошел по ступеням и толкнул тяжелую дверь покоя. В полутемных сенцах кто-то в рясе и распахнутом тулупе преградил было ему путь:

– Куда?

– Камень привез! – строго отмолвил Мишук.

– А-а! Камень… – разочарованно протянул тот, отстраняясь.

В просторной келье было светло – свечей тут явно не берегли. Протасий сидел сбоку на лавке – большой, сивый, словно закаменелый, воистину бессмертный. На Мишука поднял незрячий, остраненный взор. Не узнав, отворотил было лик, но, услышав голос – Мишук, низко поклонив, приветствовал боярина по имени-отечеству, – вновь вгляделся, уже внимательнее, и обнажил в улыбке желтые редкие зубы.

– Никак, знакомец?

– Твоей дружины, боярин! – отозвался Мишук с достоинством.

Протасий подумал, чуть сведя мохнатые брови:

– Мишук? Федоров?

– Он самый!

– Как же, как же! – радостно подтвердил боярин, довольный и сам, что вспомнил имя старого дружинника своего. – А тута почто? А, камень! Сказывал Василий, сказывал! Да ты будто ищо и прясла рубил?

– И то было, Протасий Федорыч!

– Хвалил он тебя, хвалил! Наградить-то не позабыл ле? – прищурил Протасий веселый глаз.

– Благодарствую, боярин! – возразил Мпшук. – А только Васильем Протасьичем не обижен!

Протасий перевел взгляд, и Мишук с запозданием поглядел туда же, куда и боярин. В келье, кроме отца келаря и эконома, сидело еще трое монахов, и по платью понял Мпшук, что не из простых. «Уж не сам ли митрополит пожаловал?» – испугался он, на всякий случай низко кланяясь всем поряду.

Темноволосый невысокий монах, с внимательным взглядом очень умных темно-прозрачных глаз, широким лбом и негустою бородкою клином, вгляделся в Мишука, в ответ на поклон осенил его крестным знамением и, погодя, вопросил:

– Почто ж до воды не пождали?

– Дак что ж! – отмолвил Мишук (не ведая, что перед ним сам Алексий, правая рука митрополита русского, он отвечал не робея). – Полой воды-то еще сколь сожидать? Да и так-то способнее оно кажет! Перегружать ие надоть, от места до места вези!

– Рачителен! – подсказал Протасий. – На городовом дели тоже себя показал изрядно! И кметь лихой! С тобою мы тогда Михайлу-то?.. – отнесся он к Мишуку, припоминая.

– С тобою, батюшка! – подтвердил Мишук.

Протасий покивал, пожевал губами, понурил чело. Давно было то, ох как давно! А всё вот так: напомнит что ся о том – и сердце защемит о погинувшем сыне, первенце, Даниле Протасьиче, что так и предстоял в памяти молодым, юным, почти мальчиком, так и предстоял, не старея, не меняя облика своего…

Завидя внимание к Мишуку Алексия, и келарь с экономом в свой черед заговорили со старшим возчицкой дружины. Келарь спросил, добра ли снедь и по нраву ль монастырь.

Мишук усмехнул в ответ:

– Дак я и сам возмечтал было, как руку-то повредил на бою, в монахи податься… У меня ить и дядя, отцов брат, Грикша Михалкич, тута был, в затворе.

– Грикша? – переспросил Алексий удивленно.

– Извиняй, – поправился Мишук, – мирским именем назвал, ошибкою. Так-то он старец Гавриил будто. А преж того был он в Даниловом монастыри келарем.

Монахи переглянулись.

– Вот что, Мишук! Мишуком тебя кличут? – решительно сказал клинобородый. – Помню я дядюшку твоего, да и ты, отец эконом, должен ведь помнить затворника Гавриила. Строгий был старец и достойный. Украшение монастыря здешнего! И ты, коли восхощеши укрытися от забот мирских в обители божьей, приходи невозбранно. Примут тебя и без вклада, назови лишь меня, Алексия. А работу станешь творити у нас по силе и по разумению, яко же и в миру творяяй! Господу – тут он усмехнул едва заметно, одними глазами, – такожде надобны слуги разумные и рачительные к мирскому труду!

Мишук обратно шел как на крыльях. Поняв, кто перед ним, он не сомневался, что всесильный инок Алексий сдержит свое обещание, стоит ему, Мишуку, только захотеть. И где-то в душе появилась далекая еще, но крепнущая уверенность, что он захочет – рано или поздно, исполнив нужные труды свои и устроив семью, – захочет и сможет уйти сюда от мира, от тяжких и суматошных забот семейных, вечных попреков жены, ото всего, что с годами стало все приметнее и приметнее тяготить и неволить, не давая ему ни прежней радости, ни прежних сил. Он остоялся, прикрыл глаза, представил себя неспешно идущим через этот двор в рясе и скуфье, и высокий голос колокола над головою досказал, подтвердив его видение: да, он придет сюда, обязательно придет!

Меж тем, проводив Мишука, Алексий поднял заботное чело и вопросил строго и требовательно:

– Где же отец, настоятель?

Нежданная беда вызвала Алексия из Владимира и