Некая Марина, отец не стал называть фамилии, стала близкой знакомой отца вскоре после его женитьбы на Лидии. Они тайком встречались, не слишком часто и не всегда охотно, скорее, по неясной им обоим необходимости хоть раз в неделю бывать вместе, встречаться, беседовать за чашкой чая, обсуждать все текущие дела или проблемы космического масштаба. И при этом каждый раз ожидая, что эти беседы в один прекрасный день перерастут во что-то большее, но во что именно, сказать было сложно. Сложнее, конечно, сказать было отцу, те ощущения, что он испытывал к Марине были сродни платонического удовольствия побыть в компании приятной девушки, не куколки, не милашки, той, с которой всегда найдется, о чем поговорить и над чем посмеяться – этакий по-своему изощренный способ бегства от Лидии: бегства к иному, с супругой никогда не испытанному. Правда, тут же добавлял отец, Марина не понимала причин его бегства, она была готова принять его таким, каков он есть, принять навсегда. К чему отец уже не решался стремиться.

И, тем не менее…. Марина уезжала на дачу, перед этим она снова встречалась с моим отцом, и снова их встреча проходила по привычному для них сценарию. Недалеко, в несколько километрах пути от дачного домика, на нерегулируемом переезде через железнодорожные пути, мотор ее старенького «форда» неожиданно заглох. Поздний сентябрь, середина дня, на дороге, пролегшей через пути – ни души. Сколько она простояла на переезде, пытаясь оживить машину, неизвестно. А потом на полотне, на котором застрял «форд», показался скорый поезд, в этом месте его появление видно издалека.

Как показала экспертиза, обе передние двери автомобиля отчего-то оказались заблокированными, трагическая, в общем-то случайность. Пока Марина перебиралась к задним дверям, открывавшимся легко и свободно, экстренно тормозивший электровоз уже успел преодолеть разделявшее их пространство пути. Визжа тормозами, он смял, скрутил и отбросил в придорожные кусты изуродованную до неузнаваемости старенькую легковушку.

Отец узнал об этом из утренних газет. И более не сомневался – ни в себе, ни в Лидии, коей с этого момента, вне всяких сомнений, принадлежал безраздельно. И уже, как мог, старался не перечить своей возлюбленной, почувствовав то неизбежное, что всегда следовало за Лидией, подчинялось и управлялось ей так же легко, как детская игрушка. Он лишь покорно ждал – чего-то, ему самому неведомого, но, безусловно, должного исходить от его нынешней хозяйки. Это последнее слово в абзаце, выделенное невольно дрогнувшей рукой отца, заставило меня горько вздохнуть и на несколько минут прервать чтение. Я просто смотрел в стену, даже не пытаясь разглядеть узоры на обоях, просто смотрел в стену, не замечая ее.

После этого случая союз с Лидией вошел в обыденную колею, знакомую мне по штампованным воскресным записям отца; иных доказательств необходимой верности до мелочей не потребовалось, ни ему, ни ей. И жизнь семейной пары полетела далее, ровная, несуетная и однообразно привычная, и продолжалась она ровно столько, сколько это было необходимо.

Лидии, конечно, Лидии.

Отец писал с горьким сожалением, что «она исчерпала меня до дна и морально и физически, превратив в ошметок прежнего человека». Фактически, ему предстояло осознать себя заново как личность, и приспособиться к отсутствию того, что было отнято его возлюбленной – до брака, в дни брака и позже, самим ее уходом.

Прочитав эти строки, я невольно вздрогнул. Ведь так получалось, так уж распорядилась судьба-властительница, что, не будь Лидии, неизвестно, как сложились бы мои поиски собственного отца и к каким результатам привели. Могу сказать наверняка лишь одно: со мною не было бы этого, охватившего внезапно и не желающего отпускать чувства сопричастности, чувства, которое мне так дорого, и которое именно сейчас я так берегу, проживая свои первые дни и недели в завещанной отцом квартире. Что было бы? – я надеюсь, что то изумление, с которым я начал читать дневник отца, не превратилось бы в неприязнь, а нашло приятие определенного рода, не понимание, ибо я не в силах понять его любовные похождения, а примирение с ними, как примирение с неизбежным.

Но разве мог отец знать об этом?

Он печалился об «упущенном навсегда времени», я, грешным делом, радовался этому. Он сожалел о «годах пустоты», проведенных с Лидией, я же ощущал их странную, страшную необходимость, всех лет пустоты, и его, и моих. Немного позже отец заговорил о необходимости наказания за дела прошлого; запоздало, но от этого не менее решительно и сурово он проводил параллели между своими первым и вторым браками, ища, как ему казалось, очевидные связующие нити, но, как ни старался, не мог найти. Не мог, и оттого оставил эту тему.

Я против воли улыбнулся, прочтя эти абзацы до конца: вот она, еще одна ипостась моего наследства, та о которой не подозревал мой отец, составляя завещание. Или осознавал, блуждая в темноте догадок, разбросанных там и сям по страницам его дневника, что не ему, а наследнику его, позабытому в далях прошлого и внезапно из них вынырнувшего, окажется дано понять и осознать ускользавшее от его пытливого взора.

Это не превосходство, как может показаться на первый взгляд. Это именуется сопричастностью. Пускай и возникшей сквозь годы.

До конца дневника осталось совсем немного, отец к этому времени разменял шестой, и так уж получилось, последний десяток. Он давно жил здесь, замкнуто и одиноко. Единственным человеком, с кем им поддерживался огонек отношений, была соседка, переставшая быть безымянной: Августа Гавриловна – я, наконец, узнал ее имя. Несколько первых лет их отношения были весьма тесными, впрочем, известие об этом меня уже не покоробило. Потом и они перешли грань чувственности, грань, возможно, означавшую для обоих эпоху осени жизни. Я вспомнил взгляд, которым моя соседка одаривала меня всякий раз при встрече, теперь я начинал понимать подлинное его значение.

Она ведь тоже искала, как и я, но только черты моего отца, во мне, и ее поиски, как и мои, тоже не были закончены. Перелистывая последние страницы, я подумал, что мне непременно следует зайти к ней, задать несколько вопросов, кое-что прояснить… да просто побыть вдвоем. С тем, чтобы и она получила ответы на свои, бережно хранимые под сердцем вопросы.

Последняя запись в дневнике, против предыдущих, оказалась датирована, число, поставленное в углу страницы, отстояло от последнего дня жизни моего отца на два месяца. Он писал, как обычно, о своих планах на ближайшее будущее, о недавнем праздновании дня рождения одного из коллег по работе, вспоминал какие-то удачные фразы…. Последние… да, годы, он писал в дневник редко и мало, словно экономил оставшиеся в тетради листы. Упомянул и о странных снах, который видел уже не раз. Ему, после многолетнего перерыва, вновь стала сниться Лидия. Сны были смутные, сумбурные, загадочные. И каждый раз отец просыпался со странной щемящей тоской, подчас пугавшей его самого. А потом засыпал снова и уже не видел этих странных снов.

В последнем сне, приснившимся ему за несколько дней до последней записи дневника, – отец записал его, – Лидия прощалась с ним, прощалась запоздало и не очень уверенно, все никак не решаясь произнести нужные слова, всякий раз уводила пустой, в сущности, разговор куда-то на общие воспоминания, на то давнее, что он все время старался забыть, а забыв уже, вновь против своей воли, возвращался в памяти, в снах, наяву, проходя мимо того самого дома, бывая в тех самых местах. Словно время, прошедшее после исчезновения Лидии затушевало все, кроме неясной, неосознанной, болезненной ностальгии. Именно той, с какой старость всегда вспоминает о молодости. Лидия все говорила и говорила с ним, воскрешая то одно, то другое в его воспоминаниях, он пытался сам окончить разговор, но отчего-то никак не решался этого сделать и все слушал…. Пока она не произнесла короткое «прощай!», а, произнеся, растворилась в темноте ночи. И сон оборвался.